Читать интересную книгу Преступление падре Амаро. Переписка Фрадике Мендеса - Жозе Мария Эса де Кейрош

И она обвела сияющими глазами свою гостиную, пестревшую диковинными предметами.

И действительно, гостиная доны Марии являла собою огромный склад святынь и всяческого церковного хлама: на двух комодах черного дерева с медью теснились на подставках под стеклянными колпаками Пресвятые девы в одеждах из голубого шелка, кудрявые младенцы Христы с толстыми животиками и сложенными для благословения пальчиками, святые Антонии в одежде из мешковины, святые Себастьяны, со всех сторон утыканные стрелами, бородатые святые Иосифы. Были там и редкостные святые, гордость доны Марии, которых ей поставляли из Алкобасы: святой Паскоал-плясун, святой Дидакий, святой Кризол, святой Гораслен… Тут же громоздились освященные наплечники, четки из металла и из маслинных косточек, четки из цветных бусин, пожелтевшие кружева от старинных облачений, сердца из красного стекла, подушечки с затейливой монограммой I. М., вышитой бисером, сухие букетики, пальмовые ветви, фунтики с ладаном. Стены были сплошь увешаны эстампами с изображениями Пресвятых дев во всех видах: стоящих на земном шаре, коленопреклоненных у подножия крестов, пронзенных мечами. И всякого рода сердца: сердца, из которых капала кровь, сердца, в которых пылало пламя, и сердца, из которых исходили лучи. В коробочках хранились молитвы на самые любимые праздники: обручение Пресвятой девы Марии, воздвижение честного и животворящего креста, стигматы святого Франциска и, главное, на разрешение Богоматери – самая возвышенная, которую читают во все четыре трехдневных поста. На столах были размещены зажженные лампадки, чтобы их можно было без лишней траты времени поставить у ног соответствующего святого, если у добрейшей сеньоры случится ишиас, или не в меру разыграется насморк, или ее схватят судороги. Она сама собственноручно прибирала, обметала, протирала всех этих святых небожителей, это небесное воинство, которого только-только хватало, чтобы спасти ее душу и облегчить недуги. Много забот требовало и размещение святых; она постоянно переставляла их с места на место, потому что иногда чувствовала, что святой Елевферий не хочет стоять рядом со святым Юстином и необходимо пристроить его в сторонке, в более приятной для него компании. Она отлично разбиралась в степени их влияния и, руководствуясь церковными книгами и советами своего духовника, распределяла свое преклонение соответственно, никогда не оказывая святому Иосифу второго ранга таких же почестей, как святому Иосифу первого ранга. Эта драгоценная коллекция была предметом зависти всех ее приятельниц, служила для вразумления любознательных и неизменно исторгала у Либаниньо, озиравшего гостиную умиленным взором, восклицание: «Ох, милая, у тебя прямо-таки все Царствие небесное на дому!»

– А ведь правда, – говорила дона Мария, ликуя, – здесь нашему голубчику падре Амаро было бы уютно? Все небо под рукой!

Обе сеньоры с ней согласились. Конечно, она-то может устроить свой дом с подобающим благочестием, у нее есть на это деньги…

– Не спорю, сюда вложена не одна сотня мильрейсов. Конечно, не считая ковчежца…

О, знаменитый ковчежец из сандала, обитый внутри атласом! Там хранилась подлинная щепка от креста господня, шип с тернового венца, обрывок пеленки младенца Христа. И многие благочестивые дамы роптали, намекая не без яда, что столь драгоценные реликвии божественного происхождения следовало бы изъять из частного владения и хранить в соборе. Поэтому дона Мария, опасаясь, что сеньор декан узнает о ее серафических сокровищах, показывала их только самым близким друзьям, да и то под большим секретом. Святой служитель Божий, добывший для нее эти ценные предметы, заставил ее поклясться на Евангелии, что она никому не откроет их происхождения, «чтоб не было лишних разговоров»!

Сан-Жоанейра, как всегда, особенно умилилась на пеленку младенца Христа.

– Какая святая вещь! Какая дивная реликвия! – бормотала она.

Дона Мария отвечала почти шепотом:

– Лучшей нет на свете. Она обошлась мне в тридцать мильрейсов… Но я отдала бы и все шестьдесят! И даже сто! Я за нее все бы отдала! – И, расчувствовавшись над драгоценной тряпицей, старуха слезливо сюсюкала: – Ах ты моя пеленочка! Ах ты младенчик, это твоя пеленочка…

Она запечатлела на лоскутке истовый поцелуй и заперла ковчежец в ящик комода.

Но близился полдень – и все три дамы поспешили в собор, чтобы успеть занять хорошие места перед главным алтарем.

На площади они встретили дону Жозефу Диас; стосковавшись душой по церковной службе, она бежала почти бегом. Мантилья у нее сбилась на одно плечо, перо на шляпке грозило оторваться. Все утро ругалась с прислугой! Пришлось самой готовить обед!.. Ах, я так разнервничалась! Боюсь, даже месса уж не даст той благодати… Сегодня служит соборный настоятель. Да, знаете? У него кухарка слегла. Ах, чуть не забыла: братец просит тебя, Амелия, прийти к нам обедать. Тогда, говорит, будут две дамы и два кавалера.

Амелия засмеялась от радости.

– А ты, Сан-Жоанейра, зайди за ней попозже вечерком… фу-ты господи, оделась на скорую руку! Теперь юбка падает!

Когда четыре сеньоры вошли в церковь, там было уже полно народу. Служили мессу с певчими.

В епархии, вразрез с обычаем и вопреки мнению падре Силверио, любившего соблюдать все правила литургии, допускалась игра на скрипке, виолончели и флейте при вынесении святых даров. Пышно убранный и уставленный священными реликвиями алтарь блистал праздничной белизной; покровы и балдахин, а также обложки Богослужебных книг были белые, с украшениями из матового золота; в вазах стояли пирамидальные букеты белых цветов; белые бархатные пологи осеняли дарохранительницу как бы двумя распростертыми крыльями, напоминая изображение голубя святого духа. Из двадцати подсвечников вздымалось двадцать желтых языков пламени, служивших как бы постаментом для открытой дарохранительницы, а в ней высоко, на всем виду, в оправе из ярко сверкавшей позолоты виднелась круглая коричневая облатка. В переполненной церкви ходили медлительные волны шепота и шороха. То там, то здесь слышалось покашливание, раздавался детский плач. Воздух уже был несвеж от дыханья толпы и запаха ладана. С хоров, где фигуры музыкантов бесшумно мелькали в просветах между грифами виолончелей и пюпитрами, то и дело доносились стоны настраиваемых скрипок или тонкий голос флейты. Не успели четыре приятельницы устроиться поблизости от главного алтаря, как двое прислужников – один прямой, как сосна, другой толстый и грязноватый – появились из ризницы, высоко неся в вытянутых руках два священных светильника; позади них кривой Пимента, в слишком широком для него стихаре, нес серебряную кадильницу, мерно топая сапогами; прихожане опустились на колени; под шорох одежды и шелест молитвенников появились два диакона – сначала один, потом другой и, наконец, в белом облачении, опустив глаза и молитвенно сложив ладони – в той смиренной позе, которая, по литургии, выражает кротость Иисуса, идущего на Голгофу, – вышел падре Амаро, еще весь красный после стычки с пономарем из-за плохо выстиранной ризы.

В тот же миг хор грянул «Introito».[119]

Амелия простояла всю мессу как в тумане, поглощенная созерцанием соборного настоятеля. И действительно, он был, по выражению каноника, великим мастером служить торжественную мессу. Весь клир, все дамы были того же мнения. Сколько достоинства, сколько благородства в поклонах диаконам! Как красиво простирался он ниц перед алтарем, полный покорности и смирения, чувствуя себя пеплом, прахом перед лицом Бога, который присутствует тут, совсем рядом, в окружении кортежа святых и своего праведного семейства! Но особенно хорош был падре Амаро, когда совершал обряд благословения: медленно-медленно проведя руками над алтарем, он как бы ловил в воздухе и собирал пальцами благодать, исходящую от незримого присутствия Христа, и потом широким, полным благоволения жестом разбрасывал ее на склоненные головы по всему нефу, вплоть до самого дальнего конца церкви, где теснился с палками в руках деревенский люд и глазел, не мигая, на сверкающую дарохранительницу! В такие моменты Амелия вся изнемогала от любви; она думала о том, что совсем недавно эти благословляющие руки страстно сплетались под столом с ее руками, а тот самый голос, который шептал ей «милая», теперь произносит дивные молитвы и звучит прекрасней, чем стоны скрипок и глубокое гуденье органа! И она с гордостью говорила себе, что все женщины любуются им; но как истинно набожная душа она знала притягательную силу неба и ревновала только к Богу, особенно в те минуты, когда падре Амаро неподвижно замирал перед алтарем в экстатической позе, предписанной правилами литургии, будто душа его унеслась далеко, ввысь, в сферу вечности и невозмутимого покоя. Правда, он казался ей человечней и доступней и потому больше нравился, когда во время «Kyrie»[120] или при чтении «Апостола» садился вместе с диаконами на обитую красной камкой скамью; в такие минуты ей хотелось, чтобы он взглянул на нее. Но падре Амаро сидел скромно и благолепно, не поднимая глаз.