вокруг событий. Анализировать их по прошествии многих лет не только трудно, но и не имеет смысла, поскольку вряд ли кто сможет этим анализом воспользоваться.
А в то время сам ход моего деревенского бытия становился первым советчиком и подсказчиком и даже режиссером-постановщиком в авторском творчестве. Начиная от самой крестьянской избы, вырастившей и проводившей за свой щербатый порог несколько поколений незнакомой мне семьи и заканчивая облаками, временами проплывающими над одиноко стоящей деревенькой. Видимый и невидимый окружающий меня мир во всех своих проявлениях настраивал на размышления о сути бытия и месте человека, пишущего об этом мире. Каждая мелочь, происходящая в ту пору, влекла вслед за собой изменения в сюжете и композиции очередного повествования. И тем самым ощущалась связь со всеми живыми, неживыми и даже сказочными существами, с которыми вольно или невольно соприкасался. Порой вдруг начинал ощущать себя пробивающимся к свету побегом или листочком, ищущим и ловящим каждый солнечный лучик, моментально сворачивающимся от холодного дуновения северного ветерка. И становилось жутко, когда понимал, что могу прекратить свое существование в любой момент от чьего-то необдуманного вмешательства, проявления грубой физической силы, не говоря уже о природных катаклизмах. Любые внешние воздействия так или иначе сказывались на постепенно вызревающую при соприкосновении авторской мысли с бумагой сюжетную линию, именуемую композицией.
К чему это я? Да к тому, что все рождаемое нами есть проявление нашего жизненного уклада, из чего собственно и выстраивается сама жизнь, развивающаяся по определенной схеме, называемой чаще всего судьбой, то есть судом Божьим. А на всяком суде учитываются любая мелочь, поступок и даже неосуществленные желания, после чего и выносится приговор: «Мене, текел, упарсин», что в переводе значило: «Исчислено, взвешено, разделено». Только там было поделено царство царя Валтасара, а в нашем случае подлежали взвешиванию и делению мысли и деяния автора.
Не помню, сколько времени прошло со дня отправки конвертов с рукописью, хотя день тот и стал для меня точкой отсчета, своеобразной ступенью в будущую жизнь. Одни любят справлять проводы старого года, другие дни рождения или совместного проживания двух людей, давно потерявших интерес друг к другу. Так и мне следовало бы отмечать дату сдачи в почтовое окошечко распечатанной в нескольких экземплярах первой в жизни полноценной рукописи. Но, видит бог, забыл даже месяц, когда это неординарное событие произошло. Хорошо помню грязный снег, истоптанный сотнями ног у почтового отделения… Весеннюю капель, дружной россыпью стучавшую алмазными капельками по козырьку навеса при входе на почту… Помню даже запах разогретого сургуча, одаривавшего неповторимым ароматом каждого входящего… А число не помню! Почему, спросите вы. Честное благородное, не знаю! Понимаю, как оно важно, все понимаю, но ничем помочь не могу. Жизнь шла своим чередом, невзирая на даты, дни недели, названия месяца и года. И ваш покорный слуга несся вслед за ней, не запоминая дат. Так уж устроен, и ничего тут не поделаешь.
Следует сказать, что на конвертах с рукописью указал обратный адрес деревни, где имелось почтовое отделение, хотя и находилась она в нескольких километрах от места моего постоянного проживания. Сделал это вполне сознательно, чтоб никто из моих знакомых и близких не поинтересовался, что за письма шлют мне из центральных редакций. А в деревне, в сельской глуши вряд ли кто сможет задать подобный вопрос. Там у местного населения и своих забот хватает, и вмешиваться в чужие дела никому и в голову не придет. Пару раз со скучающим видом заглядывал в это самое почтовое отделение, разместившееся в добротном старинном доме, куда во времена оные приходили открытки с портретами императора, но писем на мое имя там не находил. И возвращался пешочком обратно в свою деревеньку, обдумывая по дороге превратности бытия человека, пробивающего себе путь в неизведанную среду. Мысли на этот счет были на удивление позитивные и вполне определенные, словно кто шептал мне в ухо: «Не переживай, все у тебя получится…» Именно так верил и знал, все у меня получится.
Дни шли за днями, и неопределенность моего положения стала потихоньку разрушать былую уверенность в благополучном исходе предпринятой авантюры. От тягостных размышлений спасали хлопоты по хозяйству и очарование пробуждающейся природы. Все же как отличается приход весны в деревне от того же самого процесса, но происходящего в городе! Стоило лишь выйти по какой-то причине на крыльцо, как сердце наполнялось неизведанной ранее радостью и от легкого шаловливого ветерка, оплывшего до минимальных размеров некогда величественного сугроба, смешных лужиц возле дома, цепочки собственных разляпистых следов от сапог на узкой тропинке, тянущейся возле заборов безлюдных пока что изб. От самого беглого взгляда на нехитрый деревенский пейзаж становилось не только радостно, но испытывал при том уверенность в свои силы и во все, за что брался. Не будет преувеличением, если скажу: внутри меня все пело на разные голоса и безумно хотелось жить, впитывать хмельной воздух и любить всех-всех на свете. Потому ожидание скрашивалось всем происходящим, и каждый прожитый день уходил незаметно, ведя следом другой еще более светлый и ярче прежнего раскрашенный цветом, название которому — надежда.
Давно заметил, все хорошие слова окрашены яркими сочными цветами, в то время как дурные или связанные с потерей чего-то важного имеют ядовитые оттенки, а то и совсем черны словно сажа из печной трубы. Самое интересное, для меня белый цвет заключает в себе пустоту или бесконечность. Его часто зовут цветом невинности, девственности. Все так. Любой из нас рано или поздно теряет невинность, переходя из мира мечтаний в реальный. Чистый лист бумаги не несет на себе ничего, зато покрытый знаками становится живым, интересным для окружающих.
Так и моя надежда каждый день приобретала различные оттенки: от бледно-молочного до пурпурно-желчного. И, как понимаю, цвет ее напрямую зависел от настроения того, кто нуждался в ней. Примерно на таком уровне обстоит дело с аурой, меняющейся в зависимости он настроения человека. Когда мне случалось придумать очередной интересный сюжет или образ, предать свой вымысел бумаге, а потом продолжить свою работу на следующий день, на второй, на третий, покуда не выходил законченный рассказ «ли нечто похожее, надежда на благополучный исход путешествующей повестушки сияла ярко-синим цветом. Но стоило пропустить несколько дней, посвятив их делам хозяйственным, и все происходящее виделось коричнево-серым и даже, как мне временами казалось, издавало неприятнейший запах. Иногда удавалось предсказать, как сложится следующий день, если получалось напрячь воображение и увидеть цвет того, что случится завтра. Но скажу откровенно, накануне особо памятного для меня утра цвета, являвшиеся мне, имели самый мирный и