…………………………………………………………………………………………
Толпа была пьяна. Ругань мешалась с женскими криками, иногда слышался звон разбиваемых бутылок, вдруг загремела «Паскуда» из «Черной метки» Кинчева, взорвавшись, песня оборвалась на полуслове. Девочек тащили в крытые военные грузовики, кого-то насиловали прямо на Лобном месте, иногда вспыхивали крики «Слава России!», над площадью зависли рычащие вертолеты Чрезвычайного отдела, где-то стреляли. Вдруг Чернышев увидел группу святоандреевцев, тащивших на волосы женщину в ночной рубашке, она быстро перебирала босыми сильными ногами по мостовой, пытаясь помочь своему телу поспеть за вырываемыми седыми волосами, лицо, вздернутое к луне, заледенело в ужасе и боли, рот разрывался в беззвучном крике. «Кидай суку к нам», – раздалось из ближайшей машины, и десятки рук вырвали ее из толпы и тело исчезло в разинутом похабном зеве, в кузове хохотали, матерясь первобытно и тупо, кто-то мочился с кузова прямо на головы своих компатриотов. «Господи, она же старуха», – мелькнуло в голове Чернышева, и он увидел ее молодой, высокой, длинноногой, улыбчивой, под руку с венценосным супругом, бывшим ей по плечо…
…………………………………………………………………………………………
На Лобном месте перед онемевшей толпой стоял поэт с гордо накрахмаленной шевелюрой и рукой, вытянутой руническим приветствием, в розовом кафтане стрелецкого покроя. Он читал стихи. Голос был чист и взволнован. Плотное ожерелье офицеров – принципов и триариев Чрезвычайного отдела очертило высвечиваемое место: титулованные критики пристально вслушивались в каждое его слово. Автоматчики в шлемах, графеножилетах, с колчанами для стрел и футлярами для дальнобойных луков за спиной спокойно наблюдали за толпой. Поэт старался. «Я свободен, я свободен, надо прыгать, надо!».
…………………………………………………………………………………………
Herr, Herr, Herr, unser Herrscher …
* * *
Вошла Анастасия Аполлинариевна. Олег Николаевич поднял голову и понял: случилось. Веки предательски набухли, она не могла унять дрожащий подбородок.
– Что-то случилось?
– Случилось, Олег Николаевич.
– Что… не тяните!
– Простите… сейчас сообщили… ваша жена…
– Как!
– Ночью на хайвее…
– И…
– Всё…
…………………………………………………………………………………………
– Зайдите ко мне.
– Слушаю, Олег Николаевич.
– Ей «помогли»?
– Нет. Она была абсолютно одна. Устала или, возможно, уснула на секунду. Мгновенно. Она не мучилась. Это достоверно. Случилось позавчера. Сутки расследовали, не сообщали. Только сейчас… Простите.
– Отмените все встречи на сегодня, завтра и пятницу.
– Уже отменила. Но вы все равно не успеете. Похороны завтра. Сейчас у них ночь. Я все узнала. Не успеть.
– Я понимаю.
– Олег Николаевич, простите меня.
– Вас за что?
– Нас. Нас всех. Я принесла… в этом пакете ваша зарплата за все время. Вы же ни разу не брали. Здесь – спецфонд. Вы им тоже не пользовались. Я все оформила. Вам пригодится.
– Вы о чем?
– Я всё-таки женщина, хоть вы и сомневались. И на будущую неделю тоже все отменила.
– Спасибо тебе. Иди домой. У тебя есть семья?
– У меня никого нет. Раньше были вы.
– Прости. Но иначе я уже не могу.
– Понимаю. Вернее, чувствую. Простите.
– Ты прости. Ну, вот и всё.
* * *
Где-то на углу Скатертного переулка и Малого Ржевского, недалеко от бывшего посольства Грузии, взорванного незадолго до начала Третьей грузинской войны неизвестно кем, во дворе дома 18 по Скатертному – некогда красивого и престижного для проживания, а ныне полувымершего и развалившегося, с буйно разросшейся зеленью старых кленов, дубов, тополей, ясеня и лип, – появился человек в темно-синем демисезонном пальто с небольшим саквояжем в одной руке и полукругом краковской колбасы в другой. Надо сказать, что основными обитателями этих мест были уже не люди, а собаки. Люди из центровых – «застенных» – сюда старались не забредать, а те, кто жили здесь, на людей особо не походили. Поэтому все собаки положили глаз на пришельца, то есть шерсть на холке у них приподнялась, злобный рык замер в гортани, но слюноотделение активизировалось и хвосты замерли в недоумении. Такого они, пожалуй, никогда не видели. Внешне этот мужчина в темно-синем пальто был похож на человека, но в руках у него не было ни дробовика, ни палки, ни красивого пакетика с крысиным или каким другим ядом – собаки в этом хорошо разбирались, наученные горьким – в прямом смысле – опытом, ни камня, ни топора. Он подошел к стене и сел, облокотившись спиной о выбоины облупившейся штукатурки. Как вскоре обнаружилось, цвет пальто сначала со спины, а затем и по всей окружности изменился с темно-синего на светло-серый с легкими лиловыми, фиолетовыми и коричневатыми разводами. Мужчина, похожий на человека, дружелюбно улыбнулся, отломил небольшой кусок колбасы и без боязни протянул в сторону окружившей его стаи. Первым подошел вожак – видимо, плод неразборчивой любви кавказской овчарки или московской сторожевой. Вожак был стар, но достаточно силен, хитер и мудр. Правое ухо было порвано, бок обварен то ли кипятком, то ли кислотой, но походка упруга, грудь мощна, голова крутолоба. Он смотрел исподлобья прямо в глаза мужчине, принюхиваясь, затем осторожно, не облизываясь, но шумно сглатывая слюну, взял предложенный деликатес, отошел в сторону, положил колбасу на землю, огляделся, затем лег сам и, не торопясь, стал жевать подарок судьбы. Удивительно, но никто из стаи не подошел, не осмелился прервать сеанс своего лидера. После него к незнакомцу подтянулись остальные. На всех не хватило. Тогда незваный гость вынул из внутреннего кармана толстую пачку каких-то зеленых бумажек, пересчитал их, сказал: «На пару месяцев хватит… Я сейчас вернусь», и ушел, надвинув низко на глаза шляпу. Минут через двадцать он вернулся с двумя кругами крестьянской колбасы, уселся на место, становившееся для него привычным, полумесяцем разместились собаки, не приближаясь, однако, ближе, чем на метр, он отломил кусок и с удовольствием положил его себе в рот, не торопясь прожевывая, закрыв глаза и успокоенно улыбаясь. Всё остальное стал раздавать своим новым спутникам в новой жизни.
Олег Николаевич понимал, что двумя кругами колбасы доверия и понимания у этих побитых жизнью, постоянно напряженно-недоверчивых, агрессивных и привычно голодных созданий не добьешься. Нужно время, а времени теперь у него было в избытке. Постепенно собаки присматривались, принюхивались и привыкали к нему, он же с интересом начинал разбираться в их непростом мире. Сначала этот мир воспринимался, как сплошная масса измученных одинаково пыльно-серых, вне зависимости от оригинального окраса, разумных и по природе своей отзывчивых существ, затем этот мир стал расслаиваться на определенные социальные пласты, породы, индивидуальные характеры. В самом первом приближении стая делилась как бы на две основные группы, которые не враждовали, не конкурировали и, казалось, жили одной жизнью, деля общие заботы, огорчения и радости, но различия в их отношениях к этой общей жизни со временем стали выявляться для Олега Николаевича всё отчетливее. Одна группа состояла из собак, родившихся на улице, то есть в тех же условиях, в которых они пребывали в настоящий момент. Этот был их мир – мир свободы, постоянной борьбы за выживание, мир, в котором были они – стая Скатертного переулка – и всё остальное – чужое и опасное. Они с рождения привыкли опираться только на свои силы, человек для них был в лучшем случае индифферентным, малоинтересным и малопривлекательным, но, чаще и, как правило, злобным и враждебным соседом по жизни. Другая группа явно родилась в иных условиях, они и их предки во многих поколениях жили в домах, были лелеяны, любимы, сыты, даже, если их природное предназначение определяло их уличную жизнь охранника, пастуха, поводыря или охотника, в человеке они привыкли видеть друга, защитника, кормильца. Настоящее их было радостно, а будущее казалось безоблачным. Когда же судьба выбросила их на улицу, причем на улицу дикого пространства – не «застенную», – когда эти ухоженные, причесанные, вальяжные пекинесы и сенбернары, бигли и лабрадор-ретриверы, ирландские сеттеры и йоркширские терьеры, мальтийские болонки и французские бульдожки, эрдельтерьеры и колли оказались в совершенно незнакомом мире, где каждый звук – шелест листьев темных деревьев, гул ветра в разбитых окнах и трубах некогда роскошных каминов, позвякивание пустых патронов ламп на черных грязных лестницах, завывания полицейских машин, снующих по обезлюдевшим улицам в сопровождении ревущих вертолетов прикрытия, лай на незнакомом языке чужих собак – все эти звуки были наполнены ужасом, когда за каждым поворотом притаилась неизвестность, боль или смерть, когда непрерывный непривычный голод заставлял кататься в судорогах и конвульсиях, – вот тогда проснулся в них и вырвался наружу протяжный вой обезумевших от предательства людей и катастрофического крушения всех вековых устоев жизни, – и этот вой уже ничего не выражал, кроме безнадежной тоски и неизбежной безысходности.