Серж заерзал.
— Братья Тургеневы думают сходно с вами. И кое-что предприняли со своей стороны.
24 июля письмо Нессельроде достигло Гурзуфа, откуда наместник отправил приказ градоначальнику Одессы Гурьеву объявить Пушкину волю императора. Было положено, чтобы ссыльного под Псков сопровождал полицейский чин. Но граф считал, что если поэт даст честное слово нигде не останавливаться по пути, то можно отпустить его одного, не унижая надзором.
Утром 29-го Вяземская застала Сверчка лежащим с ее сыном Николенькой на ковре в гостиной и прицельно плюющими друг другу в нос. Она задала им трепку, но тут приехал посыльный и потребовал поэта к Гурьеву. Ничего не подозревавший Александр Сергеевич собрался, посетовал, что не успевает надеть свежую рубашку, и в сопровождении чиновника ускакал в его экипаже. Вера села шить. Отчего-то ее сердце было неспокойно.
— Крепитесь, Александр Сергеевич, — начал градоначальник, едва ссыльный переступил порог. — Видно, ваши враги сильны. Государь изволил отчислить вас от службы, а местом пребывания назначает имение ваших родителей в Псковской губернии.
Пушкин подумал, что ослышался. Какое имение? Где?
— Ехать вам надлежит немедленно. Подпишите бумаги о получении казенных денег на прогоны. Изволите видеть, 389 рублей 4 копейки. Его сиятельство просил вам передать, что если вы дадите слово дворянина нигде не задерживаться, то с вами не будет послан полицейский.
Посетитель молчал как громом пораженный. Гурьев даже подумал, что тот не понимает его.
— Слово дворянина, — бормотал Пушкин. — Слово дворянина!
И вдруг опрометью бросился из кабинета.
— Александр Сергеевич! Подождите! А прогоны?!
Отдышаться поэт смог только на улице. Кровь прилила к вискам. В ушах стучали молоты.
— Слово дворянина! — повторял поэт. — Я должен дать слово дворянина? Ему!
Мысли мешались в голове. Уехать теперь? Когда он свободен от службы? Когда получает по пятьдесят рублей за строку? Когда готов бросить славу русского Байрона к ногам любимой женщины? Когда наконец ее мужа нет здесь?
Элиза должна знать, как поступил с ним этот мерзавец! Сейчас она не заткнет уши! Не сможет отказать ему!
Пушкин стоял у угла гостиницы, опершись о стену. Его шатало. Одной рукой он тянул на себя галстук, другой шарил по штукатурке, на которой его пальцы оставляли влажные следы.
— Эй, барин! — закричал извозчик Береза. — Давненько я вас не видел! Чёй-то нынче вы грустный?
Поэт с трудом перевел дух.
— Отвези-ка ты меня, голубчик, на хутор. Тот у моря. Помнишь? Напоследок я щедро плачу. — Он полез в карман, но там не оказалось даже мелочи.
— Залезайте. — Береза кивнул на сидение. — Раз прощаемся, за так прокачу.
Хлыст щелкнул в воздухе. Колеса застучали по новенькой мостовой. Пока граф успел одеть камнем только половину Приморского бульвара. Мелькнули чахлые тополя, высаженные в два ряда. Водная гладь все шире открывалась по левую руку. Слепило солнце, дробясь на мелкой ряби волн. Впереди, в Карантинной гавани, тесно было от корабельных мачт. «Не белеют ли ветрила? Не плывут ли паруса?» Поэт задрожал всем телом.
Лиза поливала цветы. Она посадила розы по обе стороны от крыльца. Пока жара спала, нужно было дать им попить. Гость влетел за калитку с такой стремительностью, будто за ним гнались.
— Выслушайте меня!
Графиня отпрянула.
— Мсье Пушкин! Как вы сюда попали?
Она хотела спросить: «Кто вас пустил?» Но язык не повернулся.
Поэт не отвечал. Он смотрел на нее, как ребенок на елку. И был готов взорваться потоком слов.
— Вы не можете отказать мне в праве говорить с вами! — Шляпа в его руках вертелась со скоростью колеса. — Вы не посмеете отвергнуть человека, все несчастье которого в том, что он безнадежно страдает… Ваш муж выгнал меня из Одессы. Меня ссылают в деревню под надзор полиции. За что? За то, что я имел несчастье полюбить вас!
Лиза отшатнулась.
— Ваши слова лестны. Но я ничем не заслужила их.
— Вы находите мое признание оскорбительным? — Пушкин хотел схватить ее за руку, но графиня загородилась лейкой. — Вы видите во мне сумасшедшего! А я лишь несчастный человек, чью жизнь сломали из-за любви к вам.
— Кто дал вам позволение говорить мне такие вещи? — Молодая женщина пятилась по ступенькам к двери.
— После нанесенных обид я хотел вызвать вашего мужа на дуэль! Но он не явился для объяснения со мной!
Такого Лиза снести не могла.
— Вы, верно, полагаете, что весь мир вращается вокруг вас?
— Как человек чести…
В ее глазах блестнул гнев.
— Разве дело чести волочиться за чужой женой? Зачем вы пришли?
— Я хочу знать, могу ли надеяться…
— Нет.
Не оборачиваясь, Воронцова пошла в дом. Ей сделалось до слез обидно, что уже ничего не изменить. Что этот славный, искренний человек… Но Лиза вспомнила лицо Михаила в ту ночь, когда они говорили о дуэли, и успокоилась. Она все сделала правильно.
Глава 2
«Верность никогда неколебимая»
Пушкин влетел на дачу Вяземской, взмыленный и задыхающийся. Он говорил и рыдал одновременно, захлебываясь и давясь горем. Вера не сразу поняла, где и зачем он был? Что сказал Гурьев и что Воронцова? И почему вдруг Сверчок должен ехать? Когда же не без усилий ей удалось дознаться до истины, обнаружилось, что шляпу и перчатки поэт забыл, убегая из Рено.
— Она меня не любит, — шептал он. — И говорит о муже. О муже! Вы понимаете?
Вера все понимала. Она сто раз предупреждала его, что выходки мартовского кота не приведут к добру! Но и принять новую ссылку не могла. Как же Пушкин поедет? На какие деньги? И что он станет делать в деревне? Там кто хочешь дойдет до самоубийства! Это каторга! Не лучше ли бежать?
Ах, если бы у нее были средства! Тогда она наняла бы для Сверчка место на корабле, идущем в Константинополь. Все можно сделать тайно. Но деньги… Вдруг ее осенила идея.
— Я сама схожу за вашей шляпой, — сказала Вяземская. — Сидите здесь.
— Вы ее увидите? — слабо простонал поэт. — Попросите у нее за меня прощенья.
«И не подумаю!» Княгиня накинула шаль, надела чепец и отправилась по дороге в сторону Рено. Идти было недолго. Вскоре знакомые очертания белого дома открылись перед ее глазами.
— Госпожа графиня не принимает, — с легким раздражением сказал дворецкий.
— Доложите, — нетерпеливо потребовала Вера.
Но Лиза уже шла ей навстречу. Глаза у нее были красные, в руках она сжимала платок.
— Я за вещами господина Пушкина, — нарочито независимо заявила Вяземская.