суждено оставаться пустой фантазией до тех пор, пока оно не понадобится нам в качестве объяснительного принципа. При этом, пускай возникла бы потребность в некоем высшем сознании для объяснения определенных психических фактов, упомянутая выше гипотеза сохранит свою условность, ведь доказать наличие сознания, отличного от известного нам, – задача, превосходящая возможности нашего разума. Ни в коем случае нельзя исключать того, что нечто, пребывающее во мраке за пределами нашего сознания, будет принципиально отличаться от всего, что мы можем себе вообразить в самых дерзновенных мечтах.
В ходе дальнейшего изложения я еще вернусь к этой теме. Пока же мы оставим ее в стороне и вернемся к первоначальному вопросу о душе и теле[123]. Из того, что было сказано выше, должно быть ясно, что душа состоит преимущественно из образов. Это последовательность образов в самом широком смысле слова, не случайное наложение или череда, а структура, наделенная смыслом и целью, наглядным «изображением» жизнедеятельности. Материал тела, готового к жизни, нуждается в душе, чтобы стать жизнеспособным, и точно так же душа предполагает наличие живого тела для оживления своих образов.
Быть может, душа и тело составляют пару противоположностей и как таковые выражают некую цельную сущность, природу которой нельзя познать ни извне, то есть по материальным проявлениям, ни изнутри, то есть по внутреннему, непосредственному восприятию. Согласно древним верованиям, человек обретает бытие через слияние души и тела. Но правильнее, пожалуй, рассуждать о непознаваемой живой сущности (исходная природа которой остается тайной; добавим только, что она смутно выражает квинтэссенцию «жизни»). Эта живая сущность внешне предстает материальным телом, однако внутренне есть последовательность образов, отпечатков происходящих в теле жизненных процессов. Это две стороны одной монеты, и не удается избавиться от ощущения, что разделение на душу и тело окажется в конечном счете всего лишь выдумкой разума, который сознательно предпринял уничижение, по интеллектуальной необходимости разделил целое надвое, а мы сами стали необоснованно приписывать этим двум составляющим самостоятельное бытие.
Наука до сих пор не преуспела в попытках разгадать жизнь – будь то в органической материи или в таинственных последовательностях мыслительных образов; в результате мы по-прежнему норовим отыскать «живую сущность», бытие которой приходится выводить вне рамок непосредственного опыта. Всякий, знакомый с пропастями физиологии, приходит в смятение при мысли о них, а у всякого, причастного к изучению души, становится тяжело на сердце при мысли о том, удастся ли хоть когда-нибудь «познать» что-либо в этом «отражении».
С этой точки зрения стоило бы отказаться от всякой надежды на выяснение чего-либо существенного о том, что скрывается за изменчивым понятием «дух». Ясно, как кажется, только одно: «живая сущность» есть квинтэссенция жизни в теле, а «дух» есть квинтэссенция жизни в душе; недаром ведь понятие духа смешивается с понятием души. При таком рассмотрении «дух» обитает в той же запредельной (nebelhaften) реальности, что и «живая сущность». А сомнения по поводу того, разделимы ли на самом деле душа и тело, можно распространить и на мнимый контраст между «духом» и «живой сущностью». Не исключено, что и они – одно и то же.
Насколько необходимы все эти возвышенные понятия? Неужели мы не готовы довольствоваться и без того уже достаточно таинственным противоречием между душой и телом? С естественно-научной точки зрения нам следовало бы остановиться. Но существует другая точка зрения, удовлетворяющая научной этике, и она не просто позволяет, но буквально требует, чтобы мы шли дальше и пересекли границу, которая кажется непреодолимой. Эта точка зрения – психологическая.
До сих пор я опирался в своих рассуждениях на реалистическую точку зрения естественно-научного мышления, не подвергая сомнению собственный выбор. Но, чтобы вкратце пояснить, что понимается под психологической точкой зрения, мне придется показать обоснованность сомнений относительно бесспорной ценности реалистической точки зрения. Возьмем в качестве примера то, что обыденный разум признает наиболее реальным из всего, то есть материю. Относительно природы материи у нас имеются лишь наисмутнейшие теоретические догадки, которые суть не что иное, как образы, созданные нашим разумом. Движения волн или солнечное излучение, улавливаемые моим зрением, восприятие переводит в ощущение света. Именно психическое, благодаря своему запасу образов, придает миру цвета и звуки; такова предельно реальная и предельно рациональная «действительность» в своей простейшей форме, то есть чрезвычайно сложно организованная структура мысленных образов. Следовательно, нет смысла говорить о том, будто что-либо воспринимается непосредственно, поскольку все равно вмешивается психическое. Все им опосредуется, переводится, фильтруется, получает аллегорическую форму, искажается и даже фальсифицируется. Мы настолько глубоко погружены в пелену бесконечно изменчивых и непостоянных образов, что хочется воскликнуть вместе со знаменитым скептиком[124]: «Нет ничего абсолютно истинного, даже сказанное не совсем верно». Пелена вокруг нас столь густа и обманчива, что мы вынуждены изобретать точные науки, дабы уловить хотя бы проблеск так называемой «реальной» природы мироздания. Конечно, наивному разуму этот избыточно яркий мир вовсе не кажется туманным, но, если окунуться в душу первобытного человека и сопоставить его образ мира с образом у человека цивилизованного, наивный разум, возможно, осознает, в каких плотных сумерках мы по-прежнему живем.
Все, что мы знаем о мире, как и все, что мы непосредственно ведаем о себе, суть элементы сознания, приходящие к нам из отдаленных и непредставимых источников. Я не оспариваю ни относительную ценность реалистической точки зрения, esse in re, ни ценность идеалистической точки зрения, esse in intellectu solo, но мне хотелось бы объединить эти крайние противоположности через esse in anima[125], то есть посредством психологической точки зрения. Непосредственно мы живем исключительно в мире образов.
Если принимать данную точку зрения всерьез, то это повлечет за собой своеобразные последствия. Мы обнаружим, что ценность психических фактов нельзя будет подвергнуть ни эпистемологической критике, ни научной проверке. Единственным выходом останется вопрос – существует сознательное содержание или нет? Если да, то оно достоверно само по себе. Естественная наука может быть привлечена, только когда мы делаем утверждение о чем-то, представленном во внешнем мире; к эпистемологической же критике мы обращаемся, лишь когда нечто непознаваемое выдается за познаваемое. Воспользуемся примером, знакомым каждому из нас. Естественные науки не смогли отыскать никакого «Бога», эпистемологическая критика доказала невозможность познания Бога, но психическое утверждает существование Бога. То есть Бог есть психический факт, непосредственно доступный опыту, иначе никто и никогда не рассуждал бы о Боге. Этот факт достоверен сам по себе, не нуждается в каких-либо внепсихологических доказательствах и не доступен ни для какой внепсихологической критики. Быть может, это самый непосредственный и именно поэтому самый реальный опыт, над которым нельзя насмехаться и который нельзя оспаривать. Только люди с плохо