порочней любого естественного греха!
Юстиниан кивнул.
— Церковь и сама вынуждена была осудить этот безумный обычай, — сказал он. — Первый же канон, утвержденный Никейским собором[51], установил, что человек, превращенный в евнуха врачами в случае болезни, либо варварами, либо же еретиками, может остаться священником, но тот, кто подверг себя такому увечью сам или подвергся ему по собственному согласию, священства лишается.
— Не понимаю такого фанатизма! — воскликнула она. — По-моему, это не от стремления человека к добродетели, а от его страха перед своей собственной слабостью или, может быть, от безумного стремления управлять жизнью других. В конце концов, какая доблесть в сопротивлении соблазну, если соблазна-то и нет?
— Но он был — по крайней мере, до тех пор, пока они не совершили над собой то, что совершили. Таким путем, причинив себе огромное страдание, они искупают грехи или же хотя бы считают, что это так.
— По-моему, неправильно так думать, это непоследовательно, — отвечала она.
— Ты так считаешь? — с интересом спросил принц.
— Мне всегда казалось, что мужчина, достойный этого имени, никогда не должен становиться рабом своих влечений, он должен подчинять их, чтобы они не мешали ему в достижении успеха в том, чего он добивается. Но подчинение естественных побуждений своей воле и отречение от них — не одно и то же. По-моему разумению, крайний аскетизм — это прибежище посредственностей. Можно обходиться без любви, без пищи, без питья — как и мне приходилось — в силу необходимости. Но только если иначе нельзя. Как только исчезает обстоятельство, вынуждающее к ненормальному воздержанию, человеку естественным образом следует вновь предаться наслаждениям и утехам.
— Ты говоришь — предаться? Но почему?
— Потому что для отказа от плотских желаний не требуется никаких способностей — гораздо чаще они требуются как раз для удовлетворения этих желаний, ведь для этого нужно уметь и подумать, и потрудиться. Значит, предаваясь аскетизму, те, кто поплоше, как бы добиваются превосходства, ведь они попросту не заботятся об умиротворении созданных природой страстей. Это все равно, как если бы претендовать на похвалы от людей за то, что лежишь на земле, а не стоишь на ней. Лежать ведь всегда легче. Так и аскет отказывается от всяких стремлений, только он не прибегает к оскоплению.
Юстиниан невольно восхитился живостью ума девушки, выражавшей свои мысли так, как это было недоступно ни одной из женщин, которых он знал до сих пор. Однако он не вполне был согласен с ней.
— Я и сам живу довольно воздержанно, — проронил он.
— Но не настолько, чтобы кого-нибудь этим поразить, мой принц! Ты держишь себя строго, но ведь не отказываешь себе в проявлении чувств. Или у меня сложилось неверное впечатление?
Она склонила набок голову и едва заметно лукаво улыбнулась, а он весело рассмеялся.
— Мне больше по душе добродушная терпимость древних, — продолжала она.
— Что ты имеешь в виду?
— Рассказывают об Аспазии, известной афинской гетере, что как-то раз на рынке на нее набросилась жена историка Ксенофонта[52], обвиняя ее в том, что она вредит законной любви. Но куртизанка, отнюдь не растерявшись, положила ей руку на плечо и с улыбкой спросила: «Если бы золотые украшения твоей соседки оказались лучше твоих, какие тебе нравились бы больше — собственные или принадлежащие ей?» — «Допустим, принадлежащие ей», — отвечала разгневанная поборница добродетели. «А тогда, — спросила Аспазия, — если бы муж другой женщины был лучше твоего, то разве ты не полюбила бы его больше своего?» Жена Ксенофонта, как рассказывают, не отвечала и лишь завернулась с головой в свое покрывало.
Принц улыбнулся, но сказал:
— Боюсь, софистика Аспазии в этом диалоге не может считаться настоящей аргументацией.
Феодора посерьезнела, поскольку в его словах крылся намек на ее собственное положение. И хотя связанные со знатью куртизанки Константинополя все еще пытались поддержать славу прославленных гетер древней Греции, эти попытки были обречены. Им предстояло превратиться в носительниц тайного и постыдного порока.
Юстиниан не мог знать ее мыслей, но он пожалел о том, что девушка приуныла. Меньше всего он намеревался гасить горевшую в ней искру.
— А у меня есть для тебя маленький подарок, — внезапно сказал он, улыбнувшись. — Я собирался приберечь его на завтра, но…
Тут он заколебался, и его улыбка исчезла. Он не хотел касаться этого вопроса сейчас. Феодора молчала, потупившись, с трепетом ожидая, что он скажет. А потом произнесла это сама:
— То есть… я… я… завтра должна уйти.
В замешательстве он отвечал:
— Да, тебе придется вернуться. Я не могу поступить иначе.
Ее голова опустилась, глаза потухли.
— Но ты знаешь, почему? — спросил он. — По причине того, что мне слишком хорошо с тобой. Ты понимаешь, что я хочу сказать, Феодора? Слишком хорошо! По той же причине, по которой я хотел бы, чтоб ты осталась здесь, я должен отослать тебя. Это проклятье моего положения. Ты… Ты мешаешь мне работать…
Он проговорил все это с глубокой серьезностью, отчетливо понимая, что за время их краткого знакомства он для нее не сделал ничего, тогда как она для него — все. Он непрерывно брал, она — отдавала. Он получал наслаждение, позволял ей с непревзойденным воображением и разнообразием ублажать его, а сам же нимало не старался доставить ей радость. И его поразило, что за всю ее щедрость он вознамерился наградить ее лишь самым холодным и непритязательным подарком, какой только можно придумать.
Однако, не зная, что еще теперь сказать, он продолжал:
— Это никоим образом не может выразить моей благодарности за то счастье, которым я обязан тебе.
И он извлек из шкатулки ожерелье. Чудесное ожерелье из жемчуга, от которого у любой женщины перехватило бы дух. Оно стоило целое состояние. По сравнению с ним изумрудная цепь Дата была сущей безделицей. Однако девушка скользнула по дару принца равнодушным взглядом.
— Благодарю тебя… — начала было она, но даже не сделала движения, чтобы принять жемчуг, который он протягивал ей.
Затем совершенно неожиданно одним стремительным движением она бросилась в его объятия. Она припала лицом к его плечу, и он привлек ее к себе, донельзя изумленный: Феодора рыдала.
— Не нужно мне этого! — всхлипывала она. — Не надо дарить мне… ничего! Ты… ты… так хорошо обращался со мной… никого добрее я в жизни не встречала… никогда…
— Но все же… хоть что-нибудь… — пробормотал он в ее пышные надушенные волосы.
— Не надо! — скорбно повторила она. — Я знаю, я… я куртизанка. Но я все-таки женщина! А женщина не может… не может делать это… одним умом, будто работу! Ведь для нее главное — это сердце!
Он