— Влас Потапыч, спасайся!
Талдыкин отмахнулся, нашарил у ворот скамейку и сел.
— Влас Потапыч… Себя не жалко — меня пожалей!
— Тебя?
— Детей моих!
— Не дорого стоят.
— Пойдем, спрячу.
— В баню? Под огонек?.. — Талдыкин встал, положил на плечо Павлу тяжелую вялую руку. — Никуда я не пойду: устал.
— А туда, Влас Потапыч? — Павел махнул на порог, где в волнах и пене прыгал красный свет береговой мигалки. — Бог милостив.
— Дураков только не любит. Проморгали «Север»-то. Иди собирайся! Я здесь побуду. — И опять сел на скамейку.
А ночь была туманная, черная, сквозь туман сочился холодный дождь. Ни звезды, ни огонька вокруг. «Север» уже скрылся. Уходя из дому, потушил свет и Павел. И только береговой сигнал торопливо, тревожно подмаргивал красным глазом, точно чиркал спичками кто-то на ветру.
Лодка со все возрастающей быстротой шла к порогу. Талдыкину представлялось, что мчит ее с крутой горы в бездонную черную пропасть. В ушах уже посвистывал ветер, и, как на горе, в груди что-то поднималось к горлу. Впереди нарастал шум, похожий на шум приближающегося поезда. Лодку резко толкнуло вправо.
— Держись! — крикнул Павел. Талдыкин соскользнул со скамейки на дно лодки, ухватился за борта, наклонил голову. Лодка, все время катившаяся вниз, вдруг подпрыгнула, и пошло: в гору, в пропасть, вправо, влево. И снизу в лицо, и сверху по затылку било холодной водой, больно и резко, как мокрым полотенцем. Талдыкин никогда не думал, что вода может быть такой тугой. Одинокий огонек мигалки разбился в дико пляшущей воде на тысячу красных искр, и все они прыгали, кружились, подобно снежинкам в пургу.
— Жив? — крикнул Павел. Талдыкин крепче схватился за борта, ниже склонил голову. Ему послышалось: «Держись!» Но вместо нового удара почувствовал ласковое прикосновение ветра. Шум остался позади. Лодка забирала влево. Там стояло что-то более темное, чем туман. И когда подошли к этому темному вплотную, Талдыкин разглядел высокий каменный берег.
— Ну, Влас Потапыч, благодари бога! — Павел остановил лодку, сошел на берег. — Баба тут на дорогу кой-чего сунула. Подбери… размокнет. Да слышь, слышь-ко, ты умер… — И вдогонку — с угрозой: — Воскресать не вздумай!..
Лодка шла сама собой. Талдыкин вычерпывал шапкой воду. Когда начался рассвет, он определил, что пройдено верст семьдесят, и решил посушиться. «Место пустынное, жилье далеко, погоня если и выйдет, то при полном рассвете. Ночью не пойдет порогом».
Талдыкин выбрал густой прибрежный тальник, но только ступил на берег, расслышал тоскливый звон, похожий на отзвук далекого колокола. Над тальником вздымались белые столбы недавно проведенного телеграфа.
«Чего это распелись в такую рань… Но обо мне ли? Не донес ли Павел? Может, мало ему половины, всю пушнинку-то захотелось?!» — подумал Талдыкин, взял камень и швырнул в проволоку. Камень пролетел мимо. Талдыкин швырнул еще и еще, задел наконец проволоку, но она только взвизгнула, качнулась и потом вновь загудела по-прежнему, настойчиво и деловито. Талдыкин пошел к столбу, покачал его плечом. Столб не ворохнулся, крепко схваченный в глубине мерзлой еще землей. А проволоки все гудели, иногда почему-то повышая голос, точно напоминая о чем-то безотлагательном. Тогда Талдыкин открыл дорожный сундучок, где хранил золотые червонцы, долговую книгу и спички. Спички были сухие. Он покосился на столб, сказал:
— Пой, пой! Скоро заткнем глотку. — И начал грудить к столбу валежник.
Столб был толстый и новый, в середине не успел еще просохнуть, горел медленно. И, охваченный огнем, долго не переставал гудеть. Это всю дорогу тревожило Талдыкина: «Успел, наверно, рассказать, окаянный».
По мере того как приближался к Туруханску, Ландур зорче и зорче оглядывал берега. У Подкаменной он нашел то, что было нужно: на острове Кораблик стоял одинокий остяцкий шалаш. Влас Потапыч хотел миновать его, но устал сильно, больше недели изо дня в день махал, не разгибаясь, веслами и оголодал до крайности. Степановна — шкура! — сунула ему на дорогу совсем маленький узелок. Здесь у рыбака Оськи он разжился рыбой и заодно переменил свой купеческий вид на остяцкий.
VI
Десять лет, как гвозди в живом мясе, торчали у него в ушах прощальные Павловы слова: «Ты умер… Воскресать не вздумай!» Тогда он не ответил на них и потом все десять лет терзался досадой, что не приведется ответить, так безответным и умрет. Ан, пришлось, и Талдыкин сказал:
— Кто нарушил договор? Кто воскрес? Кто на моей земле живет? Из этого знаешь, что следует? Не знаешь… Платить, дружок, надо, платить!
— Сами нищеброды, — проворчал Павел.
— Это меня не касается. — Талдыкин погладил темную, с густой изморозью, свалявшуюся в ком бороду. — Об этом ты думай! Ты где живешь-то, в чем? В балагане… Ну, и мне балаганчик полагается, и в балаганчик кое-что, без чего нельзя живому человеку: постель, хлебушка, табачку, по праздникам водчонки. Я милостив, разносолов не требую.
— И без того премного доволен твоими милостями. — Павел рассказал, как пришлось расплачиваться ему за пушнину и золото.
— Не будешь дураком — все обернется по-хорошему. Говорю, и бог дураков не любит. Кажется, никем не брезгает, в святых-то у него и босые, и нагие, и юродивые, и шелудивые, и распутницы, а вот таких дураков, как мы с тобой, нету ведь… Нету! «Север»-то жив, где ходит?
— Жив. Возит лес, плоты водит в Игарку. Увидишь.
— Сильно постарел?
— Корпус ничего, подмазан, подкрашен. Машина, может, и постарела, давно не видел. Теперь от пароходов я далеко отставлен.
— Тоже, скажешь, Влас Потапыч виноват? — Талдыкин закусил бороду и прошипел: — Вот вы, такие-то, и профукали все. «Моя хата с краю, я ничего не знаю. Я спать буду». Теперь понимаешь, что отчего, протерли зенки-то? Когда Талдыкина раздевали, ты что делал? Хихикал: «Огонек под баньку суну». А за Талдыкиным самого, голубчика, раздели, самому под пятки огонек сунули. Так по одному и перебрали всех. Поодиночке-то не таких берут. Слонов ловят. Сейчас тоже ахаешь: «Талдыкин пришел. Не было бы чего».
Павел встал, прошелся вниз и вверх по реке, с бугорка оглядел редколесье и сказал, вернувшись:
— И поахаешь… Здесь не у порога, потрудней будет. Гостить-то долго думаешь?
— Это не твое дело. Говорю: я здесь дόма, хозяин. Ты делай поскорей, что велено.
— «Дόма», «хозяин», «умник», «все — дураки!» — зашумел, позабыв осторожность, Павел. — А сам к дуракам лезешь: спасите, прикройте. Говорю, долго пробудешь? Что задумал?
— Это мы там скажем… — Талдыкин похлопал Павла по коленке и мотнул головой в сторону города. — Там. Бог даст, зацапают, тогда и скажем, а здесь попусту трепать языком не стоит. Я ведь знаю тебя, ты, пожалуй, спор затеешь, кочевряжиться начнешь. — Талдыкин сделал каменное лицо. — Павел, слушай! Я — хозяин. Много ли вас таких, тыща? Все — мои. За всех спрашивать буду, с тебя спрашивать буду, с тебя. — Он достал из сумки три патрона и, говоря, все перекидывал их с ладони на ладонь, а потом положил отдельно в грудной карман пиджака, намекая тем Павлу, что пули приготовлены для него, если он вздумает ослушаться.
Влас Потапыч хотел закурить, но кисет оказался пуст.
— Табаку привези побольше. Курить я много стал, за два дня осьмушку сжигаю. Лодку пригони, понадобится.
— Жену позабыл, Влас Потапыч. — Павел скривил толстые губы. — Невеста-то твоя, Маришка, здесь ведь.
— Тоже раскулаченная?
— Обрадовался?! Нет, погодить придется. Теперь до Маришки не скоро дотянешься, теперь к Маришке нельзя без доклада. Маришкин хахаль — начальник над всей Игаркой. Даром что баба, а дальше нашего видела, знала, кого привечать надо.
— Это тот самый? Нашелся?
— Самый, самый. Вроде тебя оказался, живучой.
— И девчонка жива? Чай, выросла?
— Догоняет Маришку. Тебе по плечо будет, рослая. И красивая, вся в Маришку, волосы только рыжие. Что, Влас Потапыч, затуманился?
— А ты думаешь, у меня души нет, нечему туманиться? — Ландур значительно покачал головой, грустно, с болью усмехнулся и добавил загадочно: — Побывал бы ты в ней… Да где тебе понять это!
— Холод, стужа, наверно, там. — Павел зябко передернул плечами. — Не хочу и заглядывать.
— Гляди в свою, тоже хорош омут. — Ландур зло, отрывисто хохотнул, затем повелительно двинул в сторону реки насупленными лохматыми бровями. Павел бойко, послушно встал и, настороженно озираясь, сделал вылазку к реке.
Приютились они в укромной тесноте берегового кустарника: ивы, смородины, ольхи, но не переставали беспокоиться. Было тут и хорошо: не сразу увидят, найдут, и в то же время плохо: сам не заметишь, как будут подбираться к тебе.
— Нет никого, — доложил Павел. — До грибов, до ягод и делать тут нечего.