Иван Черных, живя в безводном Казахстане, не привык к лодкам и все время шел берегом, а лодку волочил за веревку. Лодка была у него вместо торбы, в ней лежали продукты и постель, туда же складывал траву для показа, по снопику с каждого пастбища. Шел и работал мужик не торопясь; хоть и решил послушаться сына, сделать все на совесть, но прежнего азарта не было. Одолевали думы, и были они такие странные, дикие, что мужик и сам пугался их. «Младенца отрабатываю. А подрастет младенец, спросит: „Кто жизнь дал мне, кто сберег?“, и проклянет, а то и нож под ребро сунет».
Постоянно вспоминался ему Казахстан, и каждый раз все краше и краше, скоро стал представляться раем, где никогда не отцветают цветы, а травы стоят вечно изумрудные. Казахстанские суховеи, песчаные ураганы и солончаки позабылись.
Однажды Иван Черных увидел этот новый Казахстан во сне, видел, что ехал на бричке, кругом бродил огромный, на всю степь, табун, его табун. И когда въехал он в середину табуна, весь табун поднял головы и радостно заржал в один голос. Земля дрогнула от этого ржанья, а с неба пролился ливень.
Когда Иван Черных проснулся, от всего сна остался один ливень, вместо брички на мягких рессорах была лодка, в которой он спал, вместо табуна — перелесок корявых сухостойных кедров, вместо степи — узенькая береговая каемка.
После этого Иван Черных бросил поиски. На берегу речки, звать которую не знал как, он выбрал сухую травянистую поляну и решил провести на ней остаток указанного срока. «Отдохну. Они моего немало разграбили. Больше мне терять нечего, пора зачинать сводить счеты». И он все время, когда и не надо было, палил костер, со злой радостью ел рыбные консервы, грыз ржаные сухари.
Кругом было пусто, тихо, о людях напоминали иногда лишь дымки костров, но вздымались они всегда так далеко, что невозможно было разобрать и того, на каком они берегу.
Прожитая так неделя показалась мужику годом, он начал подумывать: «Набрел бы, что ли, кто-нибудь».
И когда человек набрел, Иван встретил его приветливо, сказал: «Милости просим», — и тотчас повесил над костром чайник.
Долговязый, узловатый и костлявый, как отощавший верблюд, пришелец молча мотнул головой, медленно, тоже по-верблюжьи, согнул ноги, встал на коленки перед костром, взял обгорелый сучок и закурил приготовленную заранее цигарку. Курил медленно, подолгу задерживая дым, раза два цигарка потухала недокуренная, он снова брал сучок и прижигал. Накурившись, густо крякнул, сплюнул в костер и сказал, обращаясь не то к Ивану, не то сам к себе: «Отдохнем, что ли?»
— Вот чай готовлю. — Иван приоткрыл чайник. — Вода зачинает волниться. Далече идешь, дорога?
— В Игарку. — Гость, ничего не снимая, кроме ружья, — и одежда и снаряжение были у него охотничьи, — вытянулся на спине. — Охо-хо! Старость — не радость.
— Какая старость? — удивился Иван. — Такому старику не грех жениться.
— Мы все, здешние, рано стареем, к пятидесяти годам вполне готовы, — начал объяснять гость и спохватился: — Да чего я толкую, и сам знаешь.
— Я нездешний, я тут совсем недавно. Всего второй месяц.
— Тогда рано знать, верно. Через год, через два начнется и у тебя, узнаешь. Нас тут ревматизмы да простуды губят. Век по болоту бродим. Не приглядывался, какие все мы колченогие? Все кости ноют, ворохнуться страшно; ворохнешься — пойдет колотье по всему телу. — Гость окинул взглядом окрестность, потом остановил его на Иване. — Не здешний… Какой же?
Иван сказал, что приехал в Игарку, ведает там конным двором и вот разыскивает сенокосные угодья. Гость заинтересовался Игаркой.
— Я хоть и здешний, а не бывал в ней. Первый раз иду. Мы тут просторно живем, невесту надо — за сто верст идешь, к соседу покалякать — тоже за сто. Сторонка!..
— Да уж, сторонка! — поддакнул Иван. Гость так и не понял: с похвалой или с насмешкой.
Рассказывая про Игарку, Иван мямлил, выдумывал. Заводы, вечную мерзлоту, совхоз он не успел узнать и не интересовался ими, а рассказывать про высланных и про себя опасался: «Смолчать выгодней: впервой вижу человека; кто его знает, какой он». Заметил Иван, что слушает гость плохо, больше глядит по сторонам, и умолк на полуслове.
— Все? — удивился гость. — А у нас по станкам об Игарке молва — там и то и се, одних высланных тысяч десять.
— Ну, уж и десять, — вдруг обиделся Иван. — Тыщи не наберется. Они все видны как на ладошке. Ну, от силы с тыщу.
— А ты какой, — тысячный, тысяча первый?
— Без нумеров пока, слава богу, ходим.
— Недолго ждать, поставят и нумера.
— Да неужто?!
— Определенно. Накалят подкову и на лоб. Как лошадей.
Иван вздохнул и пошел собирать валежник. Когда вернулся с охапкой, гость лежал с закрытыми глазами. Иван подумал: «Спит. Вот что значит вольный-то, ни опасаться, ни торопиться не надо», — и взял ружье: решил подстрелить какую-нибудь пичугу.
— Ты куда? — окликнул Ивана гость. — Поехал?
— Обед добывать. Ехать мне покамест рано. И срок не вышел, и сенца подыскал маловато.
Гость приподнялся.
— Сенцо… Было время и про сенцо подумать. Проиграл время-то с кострами. Играть, знаешь, не мальчишка. — Он повысил голос: — Где твое сенцо, показывай!
«Ну, влопался», — подумал Иван, мигом приволок высохшие щупленькие снопики и поставил перед гостем. Гость отшвырнул их.
— Довольно и этого.
— Да нет, маловато, — сказал Иван. Он подумал, что гость, может быть, не случайный человек, а соглядатай, посланный из Игарки. «Расскажет, как я покосы искал, — вот будет мне баня. — Боялся он не так сильно начальства, как Алешки. — Начальство в другой раз не выпустит, и все. Начальство ничего больше не может. А парень исхлещет всю харю, и жаловаться после такого дела не пойдешь!»
— Довольно, — пробурчал гость и снова заговорил о раскулаченных, кого знает Иван, с кем ведет приятельство.
Иван Черных назвал человек десять, из них приятелем одного Ширяева Павла. Гость заинтересовался Павлом, расспросил, кто, откуда он, потом сказал:
— Тогда и я его знаю. Тоже приятелями были. Ты вот что, поезжай-ка в Игарку! Приедешь — прямо к Павлу. Слышишь, прямо к Павлу, а к бабе уже потом, от Павла! Павлу скажешь, что пришел пароход «Север», ждет его вот у этой речки. Да пусть поторапливается Павел, не манежит, долго ждать пароход не будет, пойдет без Павла в Игарку. Понял?
Иван Черных раскинул руки: ничего, мол, не понял.
— Скажи, ждет пароход «Север», встречал бы. Скажи, и все!
Отчалив от берега, Иван Черных поплевал на ладони и во всю мочь заработал веслами, сразу стал ловок и силен.
А в городе сделал как было велено.
Павел, про которого Иван думал, что он ничего не боится и не щадит, услышав про пароход «Север», побледнел, потом выпятил задрожавшие губы и сжал их большим и указательным пальцами. Иван тряхнул головой: «Понимаю, сватушка, замок…» — и, снижая шепот, спросил, кто же такой пожаловал к нему. Павел отмахнулся.
— Потом… Ты вот что, забирай-ка сено, а я немножко поработаю на твоей лодчонке.
— Сдать, сватушка, должен я. Не сдам — хватятся: видели, ехал. Пешком, по-за кустами, вернее будет.
Вечером Павел пошел на указанную речку и встретил там, как и ожидал, Власа Потапыча Талдыкина.
— Зачем приехал? — спросил Павел, шумно вздыхая.
— Я здесь хозяин, я дома. Ты вот скажи, зачем приехал! — Талдыкин рассмеялся. — Приехал, а хозяину не показался. Нехорошо! Помнишь, как расставались?..
Ни Павел, ни Ландур никогда не забывали ту, прощальную ночь.
Пароход «Север» с капитаном «Сарынь на кичку» стоял у Большого порога. Был уговор, что Павел проведет его за половину спрятанной пушнины, но почему-то медлил, и Талдыкин съехал на берег поторопить лоцмана.
Павел отказался наотрез:
— Не важивал я ночью. Посажу пароход на камни. Тебе убыток, мне тюрьма верная.
— Сказать всегда можно: я, мол, ничего не знаю, сами ушли, — уговаривал Павла Талдыкин, сулил еще сто золотых рублей. — Последние! — Потом начал пугать: — В затоне, пожалуй, хватились. Скоро нагрянет погоня. На суд и тебя выведут! Молчать я не буду.
Павла трясла необоримая дрожь, точно стоял на морозе голенький.
— Ты-то уйдешь, а я тут останусь. С меня за пароход спросят. И кончил я, кончил. Это пойми!
— Большевикам продался. Много ли заплатили?
— Влас Потапыч!.. — Павел распахнул ворота. — Вот тебе бог и порог! — И почти силой вытащил Ландура на улицу, потом оглядел реку: где же там «Север»? Пароход, уже освещенный, уходил к затону.
— Влас Потапыч, спасайся!
Талдыкин отмахнулся, нашарил у ворот скамейку и сел.
— Влас Потапыч… Себя не жалко — меня пожалей!
— Тебя?
— Детей моих!
— Не дорого стоят.
— Пойдем, спрячу.
— В баню? Под огонек?.. — Талдыкин встал, положил на плечо Павлу тяжелую вялую руку. — Никуда я не пойду: устал.