— Ты что, действительно любишь такху? — уточнил он с серьёзным лицом.
— Ненавижу, — призналась я, — А ты?
— Расскажу, когда вернёшься.
Отворачиваясь, я глупо улыбалась, чувствуя, как обжигают кожу противоборствующие амулеты.
Такой стимул был мне определённо по душе.
Маршрут, который Джиада повторила для меня раз семь, по меньшей мере, ровной гладью ложился под ноги. Я покинула Павильон Цветов через одну из тайных лазеек, ведомых только Свахе, и миновала таким образом евнухов, стоявших на охране. Выход из узкого хода, скрытого от посторонних глаз густой растительностью Павильона, располагался в одной из ниш дворцовых коридоров, аккурат за статуей, изображавшей Эцила Бесчестного, коего сложно было с кем-то перепутать из-за внушительного горба, уродовавшего фигуру. Этот Император, чрезвычайно умный и жестокий человек с садистскими причудами, правил Ишшаррой почти полвека и обожал представления цирков уродов, бои людей с дикими животными, девственниц лет тринадцати и просторные, развевающиеся одежды. Последнее обстоятельство, надо сказать, было мне весьма на руку.
Надёжно скрытая от посторонних очей складками каменного одеяния, я, стараясь не высовываться, осторожно осмотрелась по сторонам.
Высокий коридор-веранда, одну из стен которого занимали раздвижные окна, был отделан в разных оттенках синего, жёлтого и золотистого цветов. Каждая отдельная деталь роскошного интерьера по праву могла бы считаться изысканнейшим произведением искусства, но возможности насладиться его созерцанием у меня не было: треклятая боль, парализовавшая руку, все усиливалась. Рискнув разжать пальцы, я увидела безобразное алое пятно, расползающееся по ладони. Кровь, правда, не текла: защитная магия стала в этом моим союзником, прижигая рану.
Отчаянно хотелось перебросить кольцо в другую руку, как пресловутый «горящий орех» в знаменитой детской игре, но я обуздала неуместный порыв: сделать это можно было только перед постом охраны, ведь стражи, увидев обожженную рану на коже пэри, не могли не заподозрить подвох.
Безумно хотелось бросить кольцо либо спрятать в карман, но вместо этого я только сильнее сжала кулак: если разорвать контакт магии с голой кожей, защитный амулет на шее может ослабнуть и дать сбой. Подобное окончилось бы для меня весьма плачевно.
Опустив голову, я пошла в нужном направлении так быстро, как того позволяла роль. На счастье, коридоры Дворца ночью были пустынны, тем более что находилась я не в жилой, а в административной части здания. Несмотря на это, несколько служащих, кажется, секретарь и двое уборщиков, все же встретились мне на пути. Скопировав горделивую осанку пэров, я спокойно миновала их, не оборачиваясь и не ускоряя шага.
Как и рассказывала Джиада, последний поворот вывел меня к относительно широкой каменной лестнице, винтом уходящей вниз. Не останавливаясь, я двинулась по ней, осторожно придерживаясь ладонью за холодную стену.
Отсчитав сорок ступеней, я переложила кольцо в другую руку, не разрывая контакта с кожей, и едва не расплакалась от облегчения: боль в обожженной ладони стала невыносимой. Должна признаться, мысль о том, что проклятый артефакт скоро снова придётся вернуть в израненную руку, едва не заставила меня захныкать: к мученикам, способным наслаждаться болью во имя великой идеи, вашу покорную слугу явно сложно было отнести.
Словно в ответ на мои молитвы, передо мною выросла неприметная серая дверь с довольно большим зарешеченным окошком на уровне глаз. Коротко, резко постучав, я показала круглолицему мужчине с чуть оплывшим лицом, выглянувшему на звук, кольцо.
Лицо его резко приобрело зеленоватый оттенок: круг женщин, которым Медный Лис мог дать это украшение, был чрезвычайно узок. По сути, сводился он к единственной особе — небезызвестной Императрице Эшису, матери Старших принцев. Каждый во Дворце понимал: никакой другой женщине, кем бы она ни была, склонный к паранойе Экис ни за что не дал бы Перстень Доверенного.
Дверь передо мной распахнулась практически мгновенно. Не удостоив караульных взглядом, но отметив про себя, что их двое, я направилась дальше, предварительно вернув треклятый артефакт в протестующее ноющую ладонь.
Оставалось только поражаться тому, насколько резко изменилась окружавшая меня обстановка. В этих каменных суровых стенах сложно было поверить, что в каких-то пятидесяти шагах отсюда всё дышит изяществом и роскошью. Не было ни декоративных украшений, ни вычурных элементов — все просто, строго и функционально. «По крайней мере, мне здесь нравится больше, чем в покоях Джиады» — промелькнула полуистеричная мысль.
Второй пост, состоявший, на сей раз, из четырёх человек, я миновала так же просто. С лёгкими поклонами они посторонились, позволяя спуститься на второй уровень подземелий Золотого Дворца.
Едва кивнув в ответ, я проговорила низким, тихим голосом:
— Дэр Сахрос, Смотритель Тальской Библиотеки. Проводите меня к нему.
Стражник, покосившись на мой перстень, попросил:
— Следуйте за мною, пэри.
Минуя кованые решётки, я смотрела перед собой, чувствуя, как гулко бьётся сердце о ребра. С каждым шагом страх удушливой волной поднимался в моей душе, отвлекая от боли в сожженной, как казалось, до кости руке, от нестерпимой вони, исходящей от стонущих за решетками преступников, и от промозглого холода, пробирающегося под плащ. Глупо отрицать — я боялась того, что увижу. До дрожи в коленках, до истерики, до желания забиться в угол и скулить, как раненый зверь… но поворачивать назад была не намерена. Да, была возможность приказать стражникам убить его и с чистой совестью уйти — но я должна, я обязана была убедиться. Мне не хотелось потом гадать, мёртв он или жив, и слышать «стук из-под земли», просыпаясь ночами в холодном поту. Коль уж хочешь уничтожить кого-то — имей достаточно разума и смелости, дабы сделать это быстро и лично убедиться в том, что приговор приведён в исполнение: такова первая заповедь любого политика или преступника. И тем, и другим не следует оставлять за собой неоконченных дел.
— Мы пришли, пэри, — ворвался в мои мысли негромкий голос стражника, от которого я сильно вздрогнула. Натянутые до предела нервы трепетали, когда медленно, словно через силу, я приблизилась к решётке.
Сахрос лежал на полу, на влажной даже на вид соломе, скрючившись на боку. Лицо его покрывали синяки, одно запястье распухло и посинело, вывернутое под невероятным углом, челюсть, кажется, также была сломана. Хриплое, с присвистом дыхание с трудом вырывалось из груди.