– Самвел, – укоризненно сказала Анаит Степановна, – ты не в своем галерее.
– Я извиняюсь, – прогромыхал Галустян. – У меня душа горит. Сегодняшний газета у тебя есть? – обратился он к Беспалову.
– Нет, это вчерашняя, – Сергей Егорович тронул пальцем газету на столе.
– Сегодня «Бакрабочий» не принесли. Я «Бакрабочий» всегда читал. Вчера писали, Армения свой план включила Карабах – ты читал?
– Да. Их Верховный Совет включил в бюджет Армении план развития НКАО. Президиум Азербайджана правильно осудил этот акт. Они никакого права не имеют. Карабах – азербайджанская территория.
Галустян, подавшись вперед, посмотрел на Беспалова сквозь свои линзы.
– Люди живут, работают своя работа, хлеб кушают. Потом придут агитаторы. Туда, сюда смотрят, говорят: территория! Это не ваша, это наша! Другие агитаторы придут, говорят: нет, это наша! Пускай агитаторы друг друга дерутся! Нет! Они заставляют люди друг друга бить, а сами только кричат: давай, давай! – Галустян взмахнул кулаком. – Надо наоборот! Пускай агитаторы друг друга морду бьют, а люди пускай смотрят, говорят: давай, давай!
– Самвел, зачем так говоришь? – опять укорила мужа Анаит Степановна.
– А по-моему, – заметила Юлия Генриховна, – Самвел Вартанович совершенно прав. Нормальные люди не станут ни с того ни с сего убивать друг друга. Их всегда кто-то подзуживает.
Некоторое время сидели молча. Только Нина беспокойно ходила по комнате, от окна к двери и обратно. Раздался Олежкин голос:
– Баба, а кто морду бьет?
Юлия Генриховна не ответила. Прислушивалась к приближающемуся автомобильному мотору. Да, точно, к их дому подъехалa машина. Нина кинулась к окну, отодвинула занавеску.
– Опять красная машина, – сказала быстро. – Вылезают… четверо, пятеро… Господи, сколько их там!
Несколько мгновений тишины, а потом – из парадного подъезда донесся стук. Колотили, без сомнения, в дверь Галустянов. Анаит Степановна запричитала, раскачиваясь, но Нина прикрикнула:
– Тихо! – И заметалась по комнате. – Что делать? Сейчас сюда ворвутся!
Беспалов потянулся к телефону и набрал 02. Спокойные гудки. Снова набрал. И снова. Гудки. Милиция не отвечала.
А там, в подъезде, ломились со страшной силой – дверь трещала под ударами, она, наверно, плохо поддавалась, старая дубовая дверь. Галустян при каждом ударе вздрагивал, втягивал голову в плечи, словно били не по двери, а по его голове, – и в его увеличенных линзами глазах была черная тоска.
Беспалов продолжал беспрерывно набирать 02. Милиция молчала.
Звонок. Звонок. Чей-то нетерпеливый палец там, в подъезде, жал на кнопку – звонки частые, нервные, как боевая тревога, – ну вот, теперь они ворвутся сюда…
Без стука открылась дверь, в комнату просунулась черноволосая голова Зулейхи. Она быстро-быстро закивала Галустянам, пальчиком показывая: идемте скорее, скорее… Анаит Степановна с неожиданным проворством подскочила к мужу, вытащила из кресла и повела в коридор. Там, за спиной Зулейхи, стоял Гамид, ее молодой муж, очень прямой и спокойный, в коричневом костюме. Галустяны, ведомые Зулейхой, прошаркали через кухню на их половину квартиры.
А звонки сыпались, сыпались. И уже бухали в дверь кулаками, били ногами. Гамид поправил галстук, неспешно подошел к двери и отпер. В переднюю слитной группой ворвались пятеро, молодые, в кепках, со злыми решительными лицами. Гамид сразу заговорил по-азербайджански, предводитель погромщиков резко ему ответил – он был невысок, небрит, с беспощадными глазами, с угрями на щеках, – Юлия узнала в нем того, который неделю назад увез галустяновский телевизор и дал Павлику в зубы. Гамид тоже повысил голос. Предводитель сунул ему под нос смятую бумажку, настойчиво тыкал в нее пальцем, повторяя:
– Галустян! Бахырсан?[6] Галустян!
Потом устремился в открытую дверь к Беспаловым, оглядел всех быстрым взглядом, крикнул:
– Русски? Где армени прятал? Говори!
– Галустяны уехали, – поспешно сказал Павлик. Он понимал по-азербайджански, слышал, что сказал Гамид, и повторил его слова: – Совсем уехали из Баку.
– Когда уехал?
– Вчера уехали.
Угрястый выругался и сказал что-то своим парням. Двое сунулись во вторую комнату, старую штайнеровскую спальню, все осмотрели, даже дверцы платяного шкафа распахнули. Олежка вдруг громко заплакал, очень он был испуган, Юлия Генриховна гладила его дрожащей рукой по голове, бормотала вполголоса:
– Не плачь, не плачь, бабушка с тобой… Не плачь, родной…
Беспалов оцепенело смотрел на молодых людей, как они по-хозяйски ходили тут, обыскивая квартиру, у обоих в руках палки не палки – арматурные прутья были у них, это для чего же – ведь такой железякой хряснешь по голове – и все… с концами… А защита где?..
Между тем угрястый в коридоре говорил с Гамидом. Гамид так стоял, что загораживал проход в кухню, на свою половину квартиры, – и была в его тоне властность, ну, прокурорский, что ли, тон, и это, как видно, действовало на предводителя. Во всяком случае, он и попытки не сделал полезть обыскивать комнаты Гамида. Надвинул кепку на черные брови, бросил несколько слов дружкам, и – как ворвались слитной группой, так и выкатились из квартиры. Гамид запер за ними дверь.
Некоторое время прислушивались: вдруг передумают, вернутся? Потом из окна кухни увидели: во дворе ломились в застекленную галерею первого этажа – там была квартира Абрамяна, бухгалтера Заготзерна, подпольного миллионера, – ну, Абрамян-то с семьей уже недели две как уехал, не на таковского напали.
– Какой же вы молодец, Гамид, – сказала Юлия Генриховна. – И ты, Зулечка! – Она обняла Зулейху. – Спасибо вам.
– Ой, что вы, Юля-ханум! – воскликнула та. – Какое спасибо? Разве мы не соседи?
А Павлик в комнате сказал, ни к кому не обращаясь, словно самому себе:
– Дед на перевале замерз… Этот… их главный Гамиду говорит – их выгнали из Армении… из Зангезура… дом сожгли… Они зимой шли через горы, его дед на перевале до смерти замерз…
Беспалов, оцепенело сидевший у молчавшего телефона, повел на Павлика оловянный взор.
Володя Аваков гнал машину вверх по улице Фабрициуса. На углу Бакиханова был затор – стояли трамваи, трубили машины, и толпились люди. Подъезжая, притормаживая, Володя видел: от толпы отделилась часть, человек десять побежали в один из дворов на левой стороне улицы, другая группа устремилась в щель двора на правой. Володя въехал на тротуар и медленно стал объезжать справа стоявшие впереди машины. Ему кричали что-то, грозили кулаками, но он ехал, потом, нажав на педаль газа, проскочил перекресток.
Он был не то чтобы спокоен (какое там спокойствие при облаве!), но уверен в себе. Он подобрался. Руки на баранке и ноги на педалях как бы налились силой и хитростью, да, хитростью, готовой обмануть, объехать любую преграду. Город, в котором он родился и жил, грозил ему опасностью, тем большей, что ехал он через самый опасный теперь район – Арменикенд. Он видел: группки взбудораженных людей врывались в дома, во дворы. Слышал крики. Приближаясь к очередному перекрестку, чутьем преследуемого зверя учуял, что тут не проехать. Впереди был пикет, и рядом с ним остановился автобус, из которого выпрыгивали люди, вооруженные чем попало. Володя свернул направо в боковую улочку, потом опять повернул и выехал на Ереванский проспект. Слишком лихо выскочил, чуть не врезался в маршрутный автобус, подъезжавший к остановке.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});