Повод к войне имелся налицо.
Предводительствовать польскими войсками король назначил гетмана Станислава Жолкевского. Этот воинственный шестидесятилетний полководец отличился еще во времена Батория, потом громил на Украине восставшего против поляков Наливайко… Жолкевский не был в восторге от замыслов Сигизмунда идти на Русь, однако все его возражения не имели успеха.
Когда королевское войско вошло в пределы Московии, ему немедля стали содействовать все поляки, служившие и Димитрию.
Настали совсем тяжелые времена. Шуйский едва держался на своем престоле. Обуреваемый страшными тревогами, он ринулся к той же гадалке, знаменитой юродивой Олене, которая некогда предсказала Борису Годунову скорую смерть, а затем пыталась предостеречь первого Димитрия от заговорщиков. Насчет этого заговора Шуйский все знал лучше других, а потому и верил Олене больше, чем себе самому. Он отправился к юродивой, которая по-прежнему обитала в подвале разрушенной часовни, втихомолку надеясь на лучшее. Однако вышел от нее с больной головой, едва сдерживая слезы. Мало того, что Олена сообщила, что ему остаются считаные месяцы властвовать! Она назвала имя его преемника.
Имя его было Михаил, и Шуйский вдруг понял, что чувствовал в свое время царь Ирод, отдавший приказ погубить всех младенцев мужского пола, чтобы наверняка убить предсказанного мессию. Шуйский готов был сейчас убить всякого мужчину или ребенка, крещенного Михаилом!
Он был настолько подавлен, что его мало утешали вести о том, что и положение Димитрия в Тушине стало весьма тяжким…
Январь 1610 года, Тушино, ставка Димитрия Второго
– Панна, проснитесь! Проснитесь, моя ясна панна!
Послышался голос Барбары, или она в самом деле пришла будить госпожу?
Марина с усилием разлепила веки.
Слава Богу, в спальне никого. Значит, можно еще поспать. Она еле-еле забылась нынче ночью, так шумел и гомонил табор. Сполохи факелов, с которыми метался по улицам народ, плясали по стенам, словно отблески адского пламени. Кончилось все тем, что Марина приказала Барбаре завесить окна черкесскими бурками, на голову положила подушку и только тогда кое-как смогла уснуть, благодаря Бога за то, что Димитрия нынче не обуревают супружеские чувства. Последние дни, с тех пор как в Тушино прибыли посланцы короля, он как обезумел: без конца лез к Марине в постель. Такое ощущение, что несколько торопливых содроганий и мгновенное наслаждение помогали ему хоть немного успокоиться. Впрочем, стоило выйти из дому, как волнения и беды наваливались снова, так что Димитрий порою дважды на дню норовил прибежать к Марине за утешением.
Она не противилась – терпела. Убудет с нее, что ли? Единожды уступив, когда поняла, что иначе венчанный супруг просто убьет упрямую шляхтянку, перестала с тех пор ему отказывать. Не то чтобы он особо досаждал жене до последних дней – у него всегда были какие-то женщины в лагере, Марина прекрасно знала о них, даже знала их в лицо – но, Пресвятая Дева Мария, насколько же ей было это безразлично! Может, с ними он вел себя иначе, чем с женой, был ласков? Наверное, она сама виновата в том, что Димитрию враз хотелось и любить ее, и убить. Принимала его с ледяным, презрительным видом, не могла скрыть насмешливой усмешки, когда все заканчивалось поспешным семяизвержением. Ну что она могла поделать с собой, если беспрестанно – и в постели, и вне ее – везде сравнивала этого Димитрия с тем, другим. Вернее, с тем, первым!
И каждый раз убеждалась: неприятный внешне, с непривлекательным характером, неотесанный в обращении, грубого нрава, ее второй муж ни по телесным, ни по каким другим качествам не походил на первого.
Марина умела быть справедливой – она не винила Димитрия, а больше винила себя. Коли продалась за дорогую цену, словно одна из тех шлюх, коих во множестве навезли в Тушино казаки и шляхтичи, то терпи, если купивший тебя мужлан чешет о тебя кулаки. За твое терпение плачено…
Но в том-то и дело, что ей не было уплачено! Москва оставалась по-прежнему недосягаемой, и все, чем она могла тешить свое безумное честолюбие, это громкий титул царицы, которым по ее строжайшему повелению, должны были именовать ее в Тушине все, от мала до велика, от последнего москвитянина до самого Рожинского или до мужа. Она пыталась удержать хотя бы тень титула и положения, хотя бы призрак утраченного величия… Но теперь, когда в России король Сигизмунд, она может потерять и это.
– Панна! Да проснитесь же!
– Что с вами, государыня? Вы живы? Отворите нам!
Мужской голос…
В дверь загромыхали – по всему видно, кулаками. Марина всполошенно вскочила на постели и только тут вспомнила, что заложила дверь на засов. Наверное, спросонья, когда никак не могла найти мгновение тишины и покоя. Обычно комнату между ее спальней и передней комнатой, где спала Барбара, запирали, только если у Марины был в постели супруг, в остальное же время она не задвигала засова.
Ох, как они стучат, сейчас, кажется, выбьют дверь!
Марина спустила ноги на пол, устланный коврами и медвежьими шкурами так, что не оставалось ни единой щелочки, куда бы могла проникнуть стужа и застудить ее нежные ноги. В последнюю минуту вспомнила, что слышала мужской голос – значит, Барбара не одна. Схватила с кресла большой платок и окутала плечи.
Ей всегда было трудно справиться с засовом, вот и сейчас пришлось повозиться. Все это время слышала тяжелое, заполошное дыхание Барбары и едва слышную брань. То мужчина не в силах был сдержать своего нетерпения.
Наконец засов отъехал в сторону, и тотчас дверь распахнулась так стремительно, что Марина едва успела отскочить, не то ее зашибло бы. Но все равно – не удержалась на ногах и упала на ковер.
Эти двое влетели разом – пышная Барбара, которая от привольной, малоподвижной жизни в Тушине (здесь, в отличие от Москвы и Троицы, не голодали: напротив, все кипело изобилием, мяса, молока, сыру было столько, что все окрестные собаки сбегались за щедрыми объедками, а пиво вообще выливали на землю – пили только вино и самые лучшие меды!) еще пуще раздалась, и высокий статный казак.
Заруцкий!
Марина торопливо натянула завернувшийся при падении подол сорочки, но было уже поздно: донской атаман уже уставился на голые ее ноги. Потом взгляд его скользнул выше, и Марине почудилось, что он насквозь прожигает тончайшую ткань, под которой, конечно, сквозило нагое тело. Вот он ощупал взором грудь, которую Марина пыталась прикрыть тончайшим кружевом платка, вот перевел взгляд на припухшие со сна губы, а потом глаза их встретились, и Марину пробрало легким ознобом, как всегда, когда она перехватывала взгляды этого человека: жадные, алчные, ненасытные и такие жаркие, что у нее занимались, начинали гореть щеки.