Читать интересную книгу Государевы конюхи - Далия Трускиновская

Возле вроде и спала, а вроде и просыпалась Федосьица. Они лежали совсем рядышком, накрывшись одним одеялом, на близко составленных лавках. Хозяйственная Федосьица разжилась толстыми перинами, на которых изумительно сладко спалось. Особенно после тех тощих войлоков, которые стелил себе Данилка на конюшне.

Спать, правда, выпало совсем немного…

Кто-то из конюхов рассказывал вполголоса, как домогался от него на исповеди правды о супружеском деле старенький попик: посягал ли вторично? И пока объяснял, что вторично — грех, все было понятно и правильно, а стоило в подходящий день и час оказаться со своей собственной венчанной женой, так и про грех забывалось…

Данилке предстояло каяться на исповеди — он посягнул трижды.

В высокое продолговатое окошко уже вовсю светило солнышко. Крестник Феденька уже лепетал, ворковал в своей колыбельке.

Данилка сел, ощутил босыми ногами прохладный пол, собрался было встать, да вспомнил, что на нем одна рубаха, и та — коротковата.

— Крест возьми, — Федосьица вынула из-под изголовья два креста. — Гляди, как гайтаны сплелись! К чему бы? А, Данилушка?

Данилка склонился над ней и поцеловал в щеку. Коротко, как бы говоря этим — да не суетись ты, девка, не загадывай раньше срока! Хотя никакого намерения высказаться столь разумно он не имел, просто не знал, как бы на ее вопрос ответить словесно, а признаваться в своем незнании, естественно, не желал.

— Ты ступай, ополоснись на дворе, — велела Федосьица, — а я встану, приберусь, дитя покормлю.

Одернув на себе под одеялом рубаху, она тоже спустила ноги на пол.

— Порты ищешь? Они вон под лавку забились!

Босой ногой она вытянула Данилкины порты и, вставая, как бы ненароком отвернулась. Эту мужскую придурь — как приставать, так прямо к глазам свое хозяйство подносить, а как утро, так и стыд на блудодея нападает! — она усвоила и не то чтобы уважала, а просто с ней считалась.

Данилка быстренько натянул порты.

Увидев, что Федосьица подходит к колыбели крестника Феденьки (разумное дитя за ночь ни разу не пискнуло!), Данилка заспешил на двор. Во-первых, была причина, а во-вторых, все мужики говорили, что после блуда следует омыть грешный уд и все, к нему прилегающее, не то и батюшка на исповеди ругаться будет.

Колодец был как раз неподалеку — на задах Федосьиного огорода, к нему можно было попасть через нарочно сделанную дыру в заборе. Ополоснуться по пояс для свежести Данилка мог и у колодца, а вот задуманное омовение совершить — так вряд ли. Час был такой, когда бабы уже затевают завтрак, девки и молодки бегут с ведрами по воду, и он вовсе не желал, чтобы все соседки им любовались.

Вовсе не подумав о том, что мужик с ведрами выглядит по-дурацки, ведь на Аргамачьих конюшнях он более трех лет только этим ремеслом и занимался, Данилка взял в сенях два деревянных ведра, коромысла же трогать не стал, коромысло — бабья утварь, и на Аргамачьих конюшнях его в заводе не было. Набрав воды, он поспешил назад, отыскал на дворе уголок, где его, казалось, ни с какой стороны не было видно, снял рубаху, приспустил порты и осуществил задуманное. Потом порты быстро вздернул, а рубахой отер мокрую грудь и лицо.

Выбравшись на свет Божий, Данилка неторопливо пошел к Федосьиному крылечку — да и встал.

Ощущение было смутным — то ли кто смотрит в спину, как раз меж лопаток, то ли нет. Малые домишки зазорных девок стояли тут вкривь и вкось, может, которая-нибудь, выбравшись спозаранку, и глядит издали — не понять! Он поворачиваться не стал, а просто ускорил шаг. И вдруг остановился-таки!

Он догадался, кто тут может глядеть на него неотрывно!

За спиной был домишко Феклицы — тот самый, в котором, как дома, распоряжалась Настасья-гудошница.

Данилка повернулся и встал, насупясь.

— Ну, вот он — я! — говорил парень всем своим видом. — Да, полюбилась мне твоя подружка! И ночь я с ней провел! Чем же ты недовольна? Нужен я тебе разве? Нет, не нужен! Так что же ты глядишь из-за синей крашенинной занавески?

И вспомнилось ему присловьице, с которым Богдан Желвак обращался к играющим коням, норовящим ухватить губами то за рукав, то за подол рубахи:

— Коли любишь — так скажись, а не любишь — отвяжись!

Постояв и не заметив ни малейшего шевеления занавески, Данилка вошел в горницу.

По летнему времени печи топились не каждый день. Лет десять назад государь издал «Наказ о градском благочинии», где и перечислялись все запреты при обращении с огнем. Если у кого была особо устроенная поварня или печь на огородах, врытая в землю и крепко защищенная от ветра, — тот по летнему времени и баловался горячей пищей. А такие, как Федосьица, стряпали у более обеспеченных подружек и с вечера запасались едой.

Возможно, те пироги с капустой и с морковкой стояли у девки уже не первый день, а, скорее всего, третий. Она выложила их на стол в красивой мисочке, прибавила еще домашних припасов — грибков-рыжиков, редьки, черного хлеба, кваса. Словом, собрала на стол достойно.

— Помолись! — велела.

И правильно сделала — коли мужик за столом, ему и молитву читать.

Перед обедом и ужином полагалось сперва читать «Отче наш», перед завтраком же хватало и более короткой молитвы.

— Очи всех на тя, Господи, уповают, — несколько смущаясь, произнес Данилка, — и Ты даеши им пищу во благовремении, отверзаеши Ты щедрую руку Твою и исполняешь всякое животно благоволения.

Посмотрел на стол и добавил, как привык перед началом всякого дела:

— Господи, благослови!

Оба сели и приступили к трапезе.

Данилка начал было жевать, да понял, что кусок в горло не лезет. Смущение владело им, что-то было не так… и ведь не шелохнулась же занавеска!..

— Иль не угодила? — спросила Федосьица. — Чем тебе мои пироги плохи?

Данилка по молодости плохо разбирался в печеве да и в девках с бабами тоже, честно говоря. Иначе он бы догадался, что Федосьица, занятая младенцем, да еще по летнему времени, вряд ли затеет печь пироги, даже ради своего ненаглядного. Скорее всего какая-то из подружек бегала на торг да оттуда по ее просьбе и принесла.

Однако нужно было ответить не слишком обидно.

— Хорошие пироги, — согласился парень. — А вот ты бы бабу испекла — цены бы тебе не было!

— Как это — бабу печь? — удивилась Федосьица. — Это что — пирог?

— Да нет… Это такая, вроде каравая, с шафраном… — затрудняясь объяснить, Данилка показал руками, как бы обведя поставленное вверх дном ведро. — У нас в Орше говорили — та баба хороша, что высока поднялась, и та высока, что из печи не лезет.

— Нет, на Москве я такого не видывала, — призналась Федосьица. — А что — пирогов у вас не едят?

— И пироги едят, и баранки. А пьют и квас, и березовицу.

— А сладкое?

Данилка задумался.

— Вот у вас кулагу только из калины варят, — сказал наконец. — А у нас кулага так уж кулага! И с земляникой, и с черникой, и с брусникой!

— Ну и что же, что только с калиной?! — возмутилась Федосьица. — Мы зато ее на ржаном солоде из ржаной муки заводим, в печке долго томим, она с кислинкой получается, и хоть от простуды, хоть от сердечной хвори, хоть от колик хороша! А ваша — еще поди знай!

— Это кулага-то — от сердечной хвори? — удивился Данилка. — Ну, ты, Федосьица, гляди, совсем заврешься!

— Это кто заврется? Это я тебе заврусь?! — Федосьица вскочила, он — тоже, девка набросилась на парня, стуча его в грудь кулачками, Данилка обхватил ее, прижал и поцеловал в губы.

Теперь он уже умел целоваться…

И от поцелуя как-то сразу на душе полегчало.

Однако его смятение во дворе было небезосновательным — Настасья-гудошница, водившая ватагу скоморохов, вынужденных порой и на большую дорогу выходить, действительно стояла у оконца Феклиного домишка и глядела на Данилку в щелочку. Словно кто дернул ее — подойди да подойди, выгляни да выгляни!

И такой силы получился взгляд, что парень обернулся…

Был он в одних портах и босой, с рубахой в руке, пушистые русые волосы стояли облачком. Спина была еще мальчишеская, прямая, не обросла бугристым мужским мясом, но плечи уже широки, и голову он нес гордо.

Обернулся — Настасья поразилась тому, как он, в сущности, некрасив, словно рожала его мать в муках, а повивальная бабка, помогая высвободиться из утробы, так личико ему свернула, что навсегда осталось набекрень.

Но сошлись черные брови и такое хмурое упрямство было во взоре — залюбовалась…

А потом повернулась к своим — к Третьяку с Филаткой Завьяловым, что с утра пораньше уже оказались в назначенном ею месте, к плясице Дуне, еще к двоим — скомороху Лучке, мастеру на ложках трещать и птиц со всякой скотиной передразнивать, да к Миньке Котову, знатному плясуну.

Был там же и Томила, стоял особо, с ним разговор был еще впереди.

— Ну, так что же потеряли, что уцелело? — спросила, вернувшись взором к ватаге, Настасья.