Читать интересную книгу Могикане Парижа - Александр Дюма

Между тем, должен же был настать день, когда она испробует свою власть, когда она энергично выразит свои требования! И этот день настал!

Нашим садовником был старик, смотревший за садом замка лет тридцать или даже сорок. У него было человек двенадцать внучат и детей. Орсола начала каждый день мне на него жаловаться. По ее словам, не проходило дня, чтобы он не сделал ей какого-нибудь неприятного замечания или не ответил даже дерзостью. Наконец, после недели жалоб она попросила меня отказать ему от места. Это показалось мне до того несправедливым, что я попытался возразить ей и сказал, что никто, кроме нее, на старика не жалуется, и было бы безжалостно прогнать человека, который служил в доме целых сорок лет. Она настойчиво повторяла свою просьбу, но после вторичного моего отказа в продолжение двух дней запиралась в своей комнате. Меня она к себе не пускала, несмотря на все мои мольбы. Я был не в состоянии переносить разлуку с нею, ночью подошел к ее двери и сказал ей, что сделаю все, чего она хочет.

– А, слава богу! – сказала она, даже не поблагодарив меня за жертву, которую я ей принес, и как бы не сознавая своей победы.

На другой день я сказал садовнику, что он может получить расчет и уехать. Несчастный старик, не приготовленный к такому удару, упал на скамейку и прошептал:

– Господи! А я надеялся умереть здесь!

Он заплакал.

Виктор и Леони, бегавшие за бабочками, увидели плачущего старика и принялись его расспрашивать. Дети очень любили его, он постоянно приносил им шелковичных червей, а Сарранти объяснял им их превращения. Старик готовил детям удочки для ловли рыбы, приносил первые спелые ягоды клубники с гряд и первые созревшие фрукты из оранжереи. Дети рассказали Сарранти, что я прогоняю их старого друга. Сарранти пошел тоже рас спросить старика и застал его в полном отчаянии.

– Только воров и убийц выгоняют так, – в слезах говорил бедняга. – А я ведь ничего не украл и никогда никому не делал никакого зла, – прибавлял он шепотом. – О! Я умру от стыда!

Сарранти, никогда не вмешивавшийся в домашние дела, пришел ко мне узнать причину моего поступка. К его великому удивлению, я считал это дело гораздо серьезнее, чем оно было на самом деле.

– Да, – сказал он, – раз у вас есть уважительные причины поступать именно так, значит, вы делаете хорошо. Но следует громогласно объяснить это. Вы человек честный и рассудительный, никогда не поддадитесь минутному чувству и не поступите несправедливо.

После этих слов он вышел. Меня мучила совесть, и я отправился к Орсоле с тем, чтобы передать ей слова Сарранти.

– Хорошо, – сказала она. – Я думала, что вы твердо держитесь данного слова. Теперь вижу, что ошиблась. Не будем более говорить об этом!

– Но, дитя мое, – ответил я, – все будут осуждать меня за такую несправедливость.

– Кто это станет осуждать вас? Сарранти? Не все ли вам равно, что подумает о вас этот человек? Неизвестно даже, откуда он пришел и что замышляет. Я уже не раз повторяла вам: вы обнаруживаете свою волю только по отношению ко мне!

Через четверть часа, вполне уверенный, что поступаю как нельзя более справедливо, я отправился к садовнику, отнес ему причитающееся жалованье, прибавил еще за целый месяц вперед и посоветовал немедленно оставить замок. Старик встал, пристально посмотрел на меня, точно хотел удостовериться, я ли отдаю ему подобное приказание.

– Сударь, – сказал он на этот раз уже без слез, беря причитающееся ему жалование и отодвигая от себя мою прибавку. – Я или виноват, или же прав. Середины тут быть не может. Если я виновен, вы имеете полное право прогнать меня, а я не могу взять прибавки. Если же я не виноват, тогда вы не правы, что выгоняете меня, и никакая прибавка не вознаградит меня за горе, которое вы мне причиняете.

Он повернулся ко мне спиной и прибавил:

– Прощайте, сударь. Вы скоро раскаетесь в вашем дурном поступке.

Я возвратился в замок, однако, уходя, слышал, как старик шептал:

– О, мои бедные, несчастные дети!

– Ну, – сказал я Орсоле, – ваше приказание выполнено.

– Мое приказание? Какое же это приказание я дала? – спросила она.

– Вы хотели, чтобы я выгнал садовника.

– Это правда, – сказала она, смеясь. – Но разве я даю здесь какие-нибудь приказания?

Я пожал плечами, так как не понимал ее каприза.

– А что он сказал? – спросила она.

– Он сказал, – ответил я, задыхаясь, – он сказал: «О, мои бедные дети!»

– Так что?..

– Так что теперь, первый раз в жизни, я чувствую угрызения совести…

– Раз вы их чувствуете, вы, такой справедливый, такой добрый, то это, значит, вы, по моему настоянию, совершили дурной проступок.

Я сидел в кресле, опустив голову; при последних словах я ее поднял. Орсола подошла ко мне. встала на колени и заговорила самым ласковым голосом:

– Друг мой, – сказала она, – прошу у тебя прощения за мою злость. Я хотела вернуть тебя, да ты уже ушел слишком далеко.

Я торжествовал.

– Нет, Ореола, вы не злая! – сказал я.

Но она упорно продолжала:

– Если бы я знала, что отъезд садовника будет вам так тяжел, я бы никогда не попросила вас об этом.

– Так вы согласны вернуть его? – спросил я живо.

– Конечно! Говорю вам, что мне жаль его так же, как и вам.

– Какая вы добрая, Ореола! – воскликнул я и бросился было бежать за стариком.

– Нет, я была причиной горя старика, значит, мне и следует исправить сделанное зло!

Заставив меня остаться в комнате, она побежала объявить садовнику новую милость. Это было все, чего она желала: старик, наверно, подумал, что я хотел прогнать его, а Ореола выпросила ему прощение.

В продолжение трех-четырех лет жизнь текла по-прежнему тихо, мирно.

По природе я был человек воздержанный; я ел и пил только потому, что это было необходимо, а не потому, что оно доставляло мне удовольствие. Утомленный разгульной жизнью, я легко уступил желанию Орсолы и стал искать отдохновения и возбуждения сил в вине, в пьянстве. Водка и кирш сделались моими любимыми напитками. Утром можно было заметить по моим блуждающим глазам, в какой ужасной оргии я провел ночь, о которой у меня оставалось смутное воспоминание. Я помнил толь ко, что Орсола постоянно жаловалась мне на гувернантку, как жаловалась перед тем на садовника. В опьянении я неоднократно обещал ей прогнать несчастную женщину, но, придя в себя, с ужасом вспоминал обещанное. Однажды утром, однако, Орсола навела разговор на эту тему.

– Вы уже давно дали мне обещание прогнать Гер труду и до сих пор не исполнили его. Что привязывает вас так к этой женщине?

Я был поражен. У меня не было никакого предлога прогнать Гертруду, кормилицу жены моего брата, так ласково заботившуюся о детях, которые очень любили ее. Поэтому я решительно отказал ей.

Тогда повторились прежние наговоры, жалобы. Каждую ночь под влиянием опьянения я обещал прогнать Гертруду на следующее же утро, но, протрезвев, отказывался.

Орсола снова заперлась в свою комнату. Но на этот раз я уже не сдался. Она сама пришла просить у меня прощения. Можете себе представить, с какой радостью я ее простил.

Эта выходка Орсолы совпала с двумя фактами, на которые я тогда не обратил внимания, но которые имели ужасные последствия. Накануне Жан попросил, чтобы я отпустил его на двое суток в Жуаньи, чтобы устроить свои дела, связанные с получением наследства, а утром Сарранти объявил нам, что ему необходимо пробыть в Париже два или три дня. Когда Жан и Сарранти ушли, во всем замке оставались только дети, Гертруда, Орсола и я. Я сообщил об этом Орсоле.

– Разве я не ваша слуга? – ответила она, улыбаясь.

Ночью ужин был накрыт по обыкновению в комнате Орсолы. Мы заперлись с десяти часов. Никогда вакханка так не вовлекала своего любовника в пьянство. Мне каза лось, что я пью пламя, зажженное молнией ее глаз. Вдруг мне послышались какие-то стоны.

– Что это такое? – спросил я Орсолу.

– Не знаю… Подите, посмотрите.

Я попробовал было встать, но мне едва удалось сделать три шага, как я снова упал в кресло.

– Выпейте этот последний стакан, пока я схожу и узнаю, в чем дело.

Наступил момент, когда я мог делать только то, что мне приказывала Орсола.

Когда я выпил стакан до последней капли, она встала и вышла.

Не знаю, сколько времени прошло с ее ухода. Я впал в сонливость и очнулся только тогда, когда почувствовал, что к моим губам опять поднесли стакан. Я узнал Орсолу.

– Ну что? – спросил я, смутно припоминая слышанные стоны.

– Гертруда очень больна, – сказала она.

– Гертруда… больна? – пробормотал я.

– Да, – сказала Орсола. – Она жалуется на спазмы в желудке и не хочет взять ничего из моих рук. Вы должны спуститься и сами заставить ее выпить хоть стакан сахарной воды.

– Отведи меня, – сказал я Орсоле.

Помню, я сошел с лестницы. Орсола провела меня в буфетную, заставила насыпать в стакан воды мелкого сахара и, толкнув меня в комнату больной, сказала: