Читать интересную книгу Русь. Том I - Пантелеймон Романов

— Подожди, придет время… — сказал зловеще Захар Кривой, — по-своему определим…

О хороших местах бросили говорить и стали балакать о том, что было бы, если бы левашевское имение им досталось.

— Вот то-то и не по-божески: один человек, можно сказать, всем завладел, а тысяча около него без всего сидит, — сказал Степан кротко.

— А тут и на тысячу человек пришлось бы по хорошему куску, ежели бы разделить.

— Да опять же еще коровы и лошади; тоже по чем-нибудь придется.

— На кажного по корове не придется, — заметил Иван Никитич, некоторое время что-то прикидывавший в уме.

— У кого есть, тем не надо, — сказал Степан.

— Вот, вот! Обойдутся как-нибудь, — подтвердил, сейчас же согласившись, Федор.

— Завидно будет: одни получат, а другие утрутся. Мало ли что свое есть, — сказал кузнец, у которого были две коровы. — Я работал, вот у меня и есть. — И он при этом, как бы за подтверждением своей мысли, оглянулся на Федора.

Федор, только что перед этим поддержавший противоположную мысль Степана, почувствовал, что неловко отказать в поддержке кузнецу, обратившемуся к нему, и сказал:

— И это правильно. Что ж, коли потрудился, отчего не дать? Зачем человека обижать!

Об имении бросили говорить и стали соображать, как в самом деле можно бы разделить коров и лошадей левашевских, чтобы было по справедливости и никому не обидно…

— …Окромя хозяина, — подсказал Сенька.

— Хорошее добро всегда найдется как разделить, а вот наше убогое как делить, это подумаешь, — проговорил Андрей Горюн.

Тут только все вспомнили, что начали разговор о мостике, потом перешли к разговору о дележе своей земли, а теперь уж, неизвестно каким родом, переехали сначала на хорошие места, потом на чужую землю, а затем и вовсе на каких-то коров и лошадей.

— Ах ты, мать честная, вон куда нечистый завел. Когда ж это перескочили-то?

— Дели не дели, радости от нее все равно немного будет, — заметил Андрей Горюн, — те же рвы да кочки достанутся.

— А может, и новые попадутся…

— В старину земля была вольная, жирная, — сказал как бы про себя старик Софрон.

— Без бога ничего не делали, с иконами по ней ходили, — сказал старик Тихон, по своей привычке ни к кому не обращаясь и устремив свой взгляд в меркнувшие дали лугов.

— То-то теперь на ней и не рожается ничего, что, ходивши, всю землю притоптали. Далее травы нету. Вон, бабы уж поперли в житниковский клин с мешками.

Все рассеянно оглянулись на баб, которые с мешками юркнули в проулок и пошли на житниковское поле рвать сеяную траву.

— На чем порешили? — спросил уходивший куда-то лавочник.

— Насчет чего?…

— Да ведь насчет переделу разговор-то был?

— Что-то, кажись, не дошли еще.

— Должно, до другого разу отложили.

Через несколько минут бабы пробежали обратно, но уже без мешков, а некоторые и без платков.

— Осклизнулись… — сказал Сенька, — чужой луг пошли делить, да не с того боку, знать, зашли.

— Подожди, зайдем с какого надо, — сказал Захар, погрозив в пространство своим черным волосатым кулаком.

— Ах ты, мать честная… вот так поздравили с праздничком. — Все, покачав головами, пошли по домам. А сзади брел старик Софрон и бормотал:

— Травы на лугах какие были…

X

И опять время шло, а землю не переделяли, потому что все думали, что раз это дело решено на общей сходке, то нечего об этом и толковать десять раз. И каждый думал про всех остальных, что они знают, когда начать, раз все вместе решили, и почему он один будет высовываться, когда и без него люди есть, которые ближе к этому делу стоят — староста и десятский; на то их выбирали, чтобы самим не лезть.

А те, кто ближе к этому делу стоял, — староста и десятский, — не поднимали этого вопроса потому, что думали: раз все общество молчит, которое их выбрало, то им-то из-за чего глотку драть? Чай, хозяева не они, а общество.

И все, точно молчаливо сговорившись, избегали этого вопроса.

И когда собранная по какому-нибудь вопросу сходка кончалась и вопроса о переделе на ней не поднимали, то каждый вздыхал с облегчением.

Подошел день Онуфрия. Кое-кто от нечего делать пошел в лес за лыками, так как в старину Онуфрий был лычным праздником. Даже столетний Тихон вышел посмотреть, как будут собираться в лес за лыками, но скоро ушел: все было не так, как прежде.

А бывало, не дождутся, когда Онуфрий подойдет. Солнце еще не вставало, только роса сизым туманом лежит в лощинах, а ворота уже скрипят; запрягают под навесами лошадей, подмазав колеса еще с вечера.

Парни и девчата, в новых рубахах и платках, как на праздник собираются за лыками в лес. По всему селу до самого перевоза растягивались повозки и ехали с веселым народом в лес, где работали до темноты.

По всему лесу шёл звон от смеха и голосов, от перекликания и ауканья, которое подхватывало и раза два отдавало звонкое эхо.

Лыка было столько, что работали на спор, кто больше осилит нарезать. И ехали уж при звездах домой усталые, но веселые после дружной работы.

Теперь же лыка стало отчего-то меньше. Да в нем и меньше нуждались, так как носили башмаки и сапоги, которые покупали в городе. В лаптях ходили только старики. И поэтому, если одному-другому нужно было лыко, то ходили за ним в одиночку, не дожидаясь праздника, а когда кому вздумается.

Зимними вечерами уже не собирались, как прежде, плести лапти в одну избу, когда, бывало, набьется человек двадцать, затеются разговоры, россказни и смех. И кто-нибудь потихоньку выйдет в сени и, вывернувши шерстью вверх шубу и вымазавши лицо сажей, постучит в окошечко.

Девушки, загородившись руками от света, нагнутся посмотреть и отпрянут все с визгом, потушив в переполохе лучину. Тут и вовсе поднимется такой содом от испуганного визга и смеха, что у околицы слышно. Потом, кто посмелее, выбегут в сенцы посмотреть: никого нет, только сизым морозом сковала ночь скрипучий, искрящийся огоньками снег да месяц высоко над селом с вышины озаряет занесенную сугробами деревню с мелькающим дымным светом лучин в замерзших окошечках над завалинками.

И многие из стариков, сидя на печке со своей старухой и глядя на молодежь — детей и внуков, вспоминали, что и у них дело началось с Онуфрия, когда ездили в лес по лыко.

Теперь праздник Онуфрия стал забываться, как и многие другие. В седой старине, когда еще не было базаров и до города в десять лет не доскачешь, все от земли кормились и одевались, и на все плоды было свое время и свой праздник, в который освящалось все на потребу крестьянскому люду. Все строго чтили эти праздники и боялись, как большого греха, сорвать безо времени и съесть неосвященное яблоко или орех.

Пчел начинали подрезать на первый Спас, 1 августа, яблоки есть на второй Спас — Преображенье. И каждый нес в храм в платочке со свечкой освятить благодатью добытое трудами рук его, чтобы потом, перекрестившись широким крестом, разломить и с благоговением съесть первый плод кормилицы-земли.

Всякое дело начиналось со дня определенного святого, и ему уж поручалось смотреть, чтобы хорошо вышло.

Сеяли не просто, как теперь: насыпал в амбар или, того хуже, купил в лавке овса и, не перекрестив рыла, пошел шагать по пыльной пашне. А бывало, на Пасху еще, как только земля провянет, обойдут ее с иконами да с пасхальным пением. А потом в Юрьев день иконы вынесут на зеленя, где уже приготовлены козлы из вбитых в мягкую землю кольев с положенными на них досками и постеленными полотенцами, и отслужат молебен с водосвятием и окроплением святой водой. А когда сеять начнут, то зажгут, прилепив к грядке телеги, копеечную свечку и, раскрошив, раскидают по полю красное пасхальное яйцо.

Сейчас это делали только старик Тихон со своей старухой да Софрон. А молодые все спешили с утра поспеть на базар, чтобы не упустить лишнего рубля, потому что в праздник не выпустишь жену в церковь в домотканом сарафане, а нужно, чтобы было все как полагается. Ведь это старики — надел свои лапотки, подвязал их веревочками — и пошел. Для святых и в этом хорош. А раз живешь с народом, нужно поневоле стараться, чтобы было все как следует.

— Он трудится, чтобы господу угодить, а тут спину гнешь, чтобы жену нарядить, — говорил иногда Сенька.

И чем дальше, тем больше забывались все эти праздники.

Рвали все безо времени. Орехи в лесу только завязываться начнут, и в них еще не зерно, а только кисленькая мякоть в мягкой скорлупе, а ребята уже трескают их вместе с этой мягкой скорлупкой.

Яблоки тоже: их еще и из-под листьев не видно, а уж у этой саранчи полны карманы ими набиты. И животы у всех как барабаны. А за ними — взрослые мужики, рассудив, что если Спаса будешь дожидаться, то и не попробуешь вовсе, какие яблоки есть. А потом уж привыкли есть все зеленое, чтобы успеть захватить. И если у кого заводился садик из пяти яблонь, то ко второму Спасу деревья стояли чистенькие. И хозяин, обойдя их раза два кругом, лишний раз убеждался, что они только напрасно место занимают. Лучше поехал на базар да купил.