Читать интересную книгу Мастер тату - Сергей Гайдуков

Перекошенное испугом старушечье лицо – это дежурная по этажу сдуру вылезла посмотреть на бесплатное представление.

– Что с вами?

– Уйди, дур-ра... – Сил мало, но дежурная от толчка летит с приличной скоростью. Лифт, лифт, лифт...

Она ввалилась в кабину.

– Не так быстро, дорогая.

– Что?!

– Тебя же предупреждали...

– Я...

– Тебя предупреждали. Ты сама выбрала...

– А...

– Мои вещи все еще в номере? Быстро!

– Д-да...

– Спасибо. Ты неважно выглядишь, дорогая. Поранила ножку? Бывает. Если ты помнишь, то твой знак, Луна, олицетворяет поиск тайного знания, скрытого от других. Но также есть и отрицательная сторона твоего знака – лунатизм, безумие, неправильное использование своих способностей...

– Н-нет...

– Пытаешься управлять событиями, но теряешь контроль, и тогда события управляют тобой... И они приводят тебя к концу... Печальному концу...

Лика не знала, что внушает ей больший ужас – лезвие ножа в его руке или желтый блеск его глаз. Холод лезвия, проникающий жаркий взгляд – двойная безумная боль.

Страх пришел. И он был одет в длинное желтое пальто.

Глава 41

– А когда я скажу "три", ты вылезешь из машины и войдешь в это здание. Оно должно быть тебе знакомо. Ты поднимешься на лифте на нужный этаж. И сделаешь то, что нужно. Мы говорили с тобой об этом. Ты помнишь. Ты знаешь. Ты сделаешь.

Молчун медленно качнул подбородком. Это здание действительно было ему знакомо! Он бывал там. Он знал некоторых людей, которые работали в этом здании. Были еще какие-то воспоминания, но смутные, смутные... Поверх всего – желтые кольца. Уже давно. Очень давно.

– Когда ты сделаешь это, то можешь быть свободен. Больше мне не нужны твои услуги. Ты сможешь пойти куда хочешь. Но не раньше, чем сделаешь важное дело в этом здании. Ты понял. Теперь счет. Один. Два. Три.

Молчун вышел из машины, и в ту же секунду "Мерседес" начал двигаться прочь от бизнес-центра. Молчун размеренной походкой вошел внутрь. Охранник кивнул ему – наверное, это был знакомый. Молчун тоже кивнул ему. И вошел в лифт.

Кабина неслась вверх, и где-то на уровне седьмого этажа Молчун почувствовал влагу на своих щеках. Он плакал.

И это была первая за многие дни вещь, которую Молчун сделал не по приказу человека по имени Себастьян, а по собственному внутреннему импульсу. Лифт поднимался вверх, "Мерседес" отъезжал от здания, и поэтому контроль Себастьяна над Молчуном постепенно слабел. Молчун уже мог плакать, но по большому счету он ничего изменить не мог. Он знал, что поднимется на нужный этаж и сделает все, как сказал Себастьян. По счету "три".

После слез стала постепенно проявляться и память. Молчун вспомнил фамилию "Фридкес". Кажется, этот Фридкес потом превратился в Себастьяна, в человека, который посмотрел Молчуну в глаза и сказал: "Подойди и ударь, если сможешь". И Молчун не смог, потому что этот взгляд остановил его как прямое попадание из гаубицы. Он бросил нож, он упал на колени, он заплакал, не в силах отвести своего взгляда от пронизывающих желтых зрачков Себастьяна... А тот будто бы неспешно осматривался внутри головы Молчуна, перебирал воспоминания о прошлом, эмоции, чувства, надежды и страхи. Потом он положил Молчуну на голову свою ладонь и сказал: "Пойдем".

И они пошли... Картинки становились все более резкими, Молчун вспомнил поезд, вспомнил незнакомый город, вспомнил Себастьяна в длинном желтом пальто. И люди – человек в черном, человек в большом кабинете, его охрана, люди в гостиничном номере, девушка в белых джинсах... Все они в конце концов оказались мертвы. И Молчун был рядом, когда они умирали. Что он там делал?

Его тело в кабине лифта оставалось спокойным, сильные руки неподвижно висели, глаза смотрели перед собой. И только его мозг заходился в беззвучном крике, мечась внутри черепной коробки, сжимаясь от проявляющихся картинок недавнего прошлого. Почему в руках у него были пистолеты? Почему потом приходилось менять обоймы? Желтые круги перед глазами – отражения зрачков Себастьяна – не давали ответа. Просто был отсчет. Один. Два. Три. Или обычный хлопок ладоней.

Вскоре Молчуну не стало хватать воздуха. Зато соленой влаги было в избытке, его словно прорвало, словно сэкономленные за всю жизнь слова преобразовались в слезы и стекали сейчас по щекам. Слезы – запоздалое оплакивание никчемной жизни.

Молчун знал об этом наверняка. В панике он пытался вызвать образ мертвого брата, чтобы услышать его голос, и успокоиться, и понять, что все это только кошмарный сон...

Однако брат не появлялся, не говорил, и стало понятно, что брат ушел навсегда – а вместо него в голове Молчуна разъедающей мозг кислотой стала разливаться картина давней летней ночи на юге Чечни, когда к Молчуну подошел такой же контрактник и сказал, что есть проблемы, и сказал, с кем, а Молчун пошел разбираться и увидел в приехавшем из Моздока офицере своего старшего брата, а брат сказал, что чечен, дом которого Молчун с корешами почистили накануне, теперь свой чечен, а значит, нужно все вернуть. И Молчун сказал брату: "Шутишь". А брат сказал, что нет. Кореша Молчуна попросили его еще раз побазарить с братом, и они вышли в сумерках на окраину села, и они говорили, и брат сказал, что предложение Молчуна не прокатит, потому как дело политическое, и что даже придется, быть может, кого-нибудь из корешей посадить, потому что чечен очень нужный.

А Молчун сказал: "Тебе кто важнее – родной брат или чечен гребаный?!" А брат сказал, что Молчуну уже пора жить своим умом, а не слушать всяких придурков, не повторять чужие глупости... А Молчун сказал, что это не ответ. И брат обозвал его в сердцах моральным уродом и – что особенно странно – треплом, и отвернулся в степь, а Молчун в ярости выхватил пистолет... Брат обернулся, словно увидел затылком "ствол". А Молчун испугался, хоть напугать-то хотел брата, не себя. Молчун испугался, дернулся... И брат отшатнулся от него с дыркой во лбу.

А кореша сказали: "Молчун, ты – мужик. Все верно сделал". И сказали потом, что приезжему офицеру снайпер в голову попал. Они повсюду, снайпера эти...

Барахла в том доме было много. И долго пропивали его потом. А потом уже пропивали полученные за войну деньги. Это в Ростове уже было. А когда все подчистую пропили, хоть новую войну начинай, то один из корешей пришел к Молчуну и сказал, что нужно бы поделиться, иначе в прокуратуру придет заявление насчет того выстрела... Молчун дал ему тогда денег. В следующий раз их пришло двое. Молчун снова дал им денег. Когда они пришли в третий раз, Молчун убил их. Закопал тела возле речки, а сам подался из Ростова, путая следы и просыпаясь по ночам в холодном поту от странных разговоров старшего брата. Теперь уже мертвого брата. Но лучше было видеть призрака, чем помнить жестокую правду.

Теперь все призраки исчезли, и Молчун плакал, потому что единственным оправданием его паршивой жизни могла стать месть убийце Милы и Кристины, а вместо того... А вместо того Молчун сам убивал. И теперь он ехал на лифте наверх, неся себя словно бомбу замедленного действия – все потому, что на вопрос Себастьяна: "Кому ты рассказал?" – Молчун имел глупость ответить: "Стасу..."

И теперь он ехал к Стасу. Охрана на этаже его узнала, но потом почуяла неладное – слезы на глазах, оттопыренные карманы... Его попытались удержать – но кто может удержать падающую бомбу?!

Он раскидал охрану, рванулся в кабинет Стаса, пнул дверь ногой... Гоша, с изумлением глядя на небритого безумца с лицом Молчуна, шагнул было навстречу, но Молчун отпихнул его от себя – это было единственное, что он мог напоследок сделать для Гоши. Чем дальше будешь от бомбы в момент взрыва, тем больше шансов уцелеть...

Стас, белый человек с глазами мертвеца, оторвал взгляд от огромного телевизионного экрана, где плескалась в лазурных океанских водах его покойная жена...

– Что? – спросил он.

Молчун плакал – он видел боль в сердце этого человека, неизлечимую, непреходящую. Он знал, что боль эта велика так же, как и его, Молчуна, боль. Ему захотелось обнять Стаса и прижать его к груди...

– Что за?!. – заорал Стас. Охранники вбежали в кабинет.

Молчун обнял Стаса, прижал его голову к своей груди. Стас трепыхался, но это были очень сильные объятия, по-настоящему мужские. Молчун знал, что не сумеет нарушить приказ Себастьяна, но напоследок он попытался сказать кое-что и от себя. Губы с невероятным трудом разжались, словно после столетнего молчания...

– Жизнь, – прошептал Молчун на ухо Стасу, – это боль... Убить эту боль можно только вместе с собой. Я помогу тебе. А ты – мне...

Стас ничего не ответил ему, то ли не захотел, то ли не смог. Молчун резко дернул Стасову голову и одновременно почувствовал удар между лопаток. Потом – второй. Все оборвалось. Он выпустил голову Стаса, выпрямился и посмотрел на улыбающуюся женщину, что продолжала свой вечный бег по золотым пескам далеких пляжей, не ведая, что есть и другие миры, полные болью, страхом и отчаянием...