– Перестань бояться! Тут баба живет мытарка[245], она те подсунет кочета заместо черта! Веди, кажи, куды, – в белый свет стрелял, как в копейку? Лезь позади меня, ежели боишься…
Они пошли.
– Тут вот, дядюшко! Во, во, вишь?
– Вижу! Бабу саму и ухлестнул…
Бегичев возвысил голос.
– Эй, стрельцы!
Стрельцы все были спешены, лошади их стреножены в кустах. Подошли два стрельца:
– Господин объезжий! Чул стук из пистоля?
– Два стука было – пистольной да карабинной, – оба слышал.
– Так, господин, когда был пистольной стрел, тогда лихой убил Трофима-стрельца!
– Эх, не ладно, парни! Трофим самый надобный стрелец был… А он вот, – указал Бегичев на молодого стрельца, – хозяйку убил. Обыщите дом!
– Да где ёна?
– Вон там, за хмельником лежит, нам не ее – лихого взять надо!
– Тогда, господин объезжий, мекаем мы избу подпалить!
– Пожог? Нет, парни! Пожог – верно дело, лихой укроется… На пожог прибегут люди, а мы не ведаем – може, под избой есть ходы тайные, проберется лихой к народу и сгинет в толпе… Разбирай, кто такой! Все во тьме на лихих схожи!
– Как же нам! Полезем, а лихой в подполье, место тесное, играючи ухлестнет любого, едино как Трофимку-стрельца!
– Перво – тащите убитую колдунью сюды на крыльцо! – Слушаем! Давай, ребята…
Стрельцы подняли переодетого Таисия, из травы и сумрака перенесли на сумрачное крыльцо, Бегичев спросил:
– Есть ли факел?
– Иметца – вот!
– Зажигай!
В безветренном сумраке задымил факел.
– Эк его Филька стукнул! Затылка будто и не было. Только, господин объезжий, он не баба – мужик!
– Пощупай! Глазам не верь.
– Мужик! Филька ему снес весь затылок, потому – карабин забит куском свинца двенадцать резов на гривенку[246]…
Таисия стали осторожно и внимательно разглядывать.
– Свети ближе!
– Кика рогатая, красная… На брюхе, глянь, объезжий, хари нашиты, тоже рогатые.
Отмотали повязку, закрывавшую низ лица. Обнажились: борода клином, усы. Губы плотно сжаты, брови нахмурены, глаза глядели остеклев – прямо. В правой руке, крепко застывшей, неразряженный пистолет.
Бегичев перекрестился, снял шапку:
– Слава богу, парни!
– Ён, што ли? Сам лихой?
– Он, парни, он! От сыскных ярыг узнавал про его обличье: все так – он! Был он, парни, большой заводчик Медного бунта! С ним кончено, великого государя опасли… За бабой потом наедем, а не возьмем – то пусть идет она… Не в ей дело…
– Да баба – черт с ей!
– Теперь лихого доставьте на Земской двор… Ночью дьяка, подьячих там нет…
– Ведомо, нет!
– Пытошные подклети тож на замках, так вы его сведчи положите на дворе к тыну, опричь иных мертвых, а завтра к вечеру я буду… Воеводе все обскажу, и вы будьте видоками… Вам за то будет от великого государя похвальное слово и в чине, мекаю я, повысят… Заводчика великого не уловили, так убили, а то он бы еще гиль творил…
– Господин! А как с Трофимкой?
– Трофима тож заедино с лихим на Земской двор и к тыну с ним рядом…
– Э, стрельцы! Волоки Трофима.
– Я, парни, на Коломну… посплю мало и на Земской оборочу завтре… лошадь к дому ходко пойдет, муха ее ночью не обидит…
– Добро, господин объезжий! Мы так все, как указано, справим.
В щели сгнившей крыши солнце протянуло прямые золотые нити. Как жемчужины в солнечном золоте, сверкали, пролетая, мухи, пылинки, кружась, серебрились…
Без мысли в голове Сенька, ожидая Таисия, глядел на игру солнечных блестков. Тихо шумела вода, пущенная руслом мимо водяного колеса. Из города на мельницу издали доносились крики толпы, иногда молящие, порой с угрозой. Крики то слабели, то вновь становились громкими:
– Го-о-суда-арь!
– Измен-ни-ки!
– Дай их нам!
– Правду! Правду со-о-твори!
На крики ответа не слышно было. Сквозь отдаленный шум слышался звон колокола из церкви.
Рядом с Сенькой на мельничном полу в старой мучной пыли лежал человек, как и он, богатырского склада, только на голову длиннее Сеньки.
Сенька сосал рог с табаком, сосед его плевался, отмахивался от дыма.
– Ужели тебя, брат Семен, на изгаду не тянет?
– Пошто?
– Поганой сок табун-травы сосешь, а ведомо ли, откель поросла та трава?
– Нет…
– Изошла, чуй, сия трава от могилы блудницы, из соков ее срамного места.
– Брат Кирилл! Хлеб и всякий крин червленой та же таусинной[247] растут из земи унавоженной… Все из праха, и мы тоже прах!
– Эге-е! Чуешь, ревут люди?
– Слышу давно…
– Так ведь нам по сговору на кабаке Аникином быть надо с народом!…
– Не двинусь с места без атамана.
– Чего ж поздает? Струсил, должно?
– Што Таисий не струсил – знаю, а почему поздает, не ведаю…
– Время давно изошло! Не пора атамана ждать, больше не жду!
– Без атамана трудно к делу приступить, он знает, с чего начать.
– Я и без атамана знаю – рука горит, топор под полой, свалю окаянного отступника веры христовой, а там хоть в огонь…
Тяжелый со скрипом половиц старовер встал, золотые нити солнца изломились на его темном кафтане. Он шагнул к выходу.
– Пожди, брат! Не клади зря голову на плаху.
– Когда добуду чужую в царской шапке, свою положу – не дрогну!
Кирилка ушел.
Посасывая рог, Сенька думал: «Таисию не учинилось ли дурна какого? Ранним утром хотел быть, теперь уж много за полдень,…»
Он, куря в легкой прохладе заброшенной мельницы, под неугомонное бормотание воды и далекие шумы стал дремать. От дремоты его разбудил отчаянный рев толпы и выстрелы.
«У народа оружия нет. Бьют по толпе стрельцы!…»
К мельнице бежали люди, они пробирались по плотине и кричали – Сенька в окно видел их ноги.
– Теперь беда! Государь озлился, двинул стрельцов!
– Чего гортань открыл? Спасайсь!
«Да, надо опастись!» – подумал Сенька. Он встал, нашел в углу вход вниз, спустился по лестнице к сухому колесу. Прислонясь спиной к шестерне, сел на бревно, стал глядеть в полуоткрытый на Коломенское ставень.
Теперь твердо решил выждать. Ему вспомнились когда-то сказанные Таисием слова: «Дело гибнет – с народом тогда не тянись! Голова твоя в ином месте гожа будет!»
«Да… опоздали, и Таисия нет! Дело погибло… Недаром старик таскал на Коломну Ульку… Ужели взяли друга в тюрьму?»
Сенька слышал: в ужасе ревел народ, содрогалась земля от топота тысячей ног.
– Батюшко-о!
– Щади-и!
– Смилуйся-а!
– Бей гилевщиков!
– Стрельцы! Великий государь…
– Ука-зал не щади-ить!
Слыша голоса стрелецких начальников, Сенька шагнул к ставне, потрогал ее. «Играючи вышибу, коли што…» Он снял с плеч мешок, вынул из него пистолеты, сунул за ремень рубахи под кафтан. Привесил под полой шестопер, подумал: «Батог оставил где лежал? Найдут, кину его, а не заскочат в мельницу– подымусь, возьму; батог – конец железной… гож…»
Толпа, густая, беспорядочная, ревущая, топталась на дорогу к Москве, за ней гнались конные стрельцы, рубили людей саблями.
Глядя в ставень по Коломенке, Сенька прошептал: «Дурак Кирилка! Никакому богатырю тут подступиться не можно… Жаль мужика, убьют!»
Вновь переходили плотину, осторожные голоса переговаривались:
– Сколь людей утопло в Москве-реке!
– Тыщи, ой, тыщи!
– В Москву кои прибегут – тех расправа ждет!
– Скоро в Москву… Ты пожди меня! Плотина гнилая, гляди! Едино, – как в Москве-реке утопнешь…
– Жду… Чего молыл? Скоро в Москву…
– Скоро туда поспевать – смерть! В полях укроемся… поголодаем луч… О, черт, – в сапог зачерпнул!…
– Бойси! Тут глы-ы-боко…
Когда стихло и смерклось, Сенька, захватив батог, вышел из мельницы. Его преследовала неотступно одна мысль – поискать на ближних улицах села Кирилку. «Лежит где – подберу… Знает, что на мельнице… должен сюда бежать, если цел», – думал гулящий, идя знакомой дорогой в гору к караульному дому. Сенька не опасался, он совсем забыл в шуме и заботах, что Бегичев объезжий, не малый чин Земского двора. Идя в отлогую гору, приостановился, взглянул: из калитки в малиновом распахнутом кафтане выходил Бегичев под руку с попом в синей рясе, с наперсным золоченым крестом на шее. Оба были горазд хмельны. Они завернули на улицу, Сенька шагнул за ними, держась в отдалении.
Поп и Бегичев говорили громко, были как глухие.
Бегичев почти кричал:
– Батько протопоп!
– Понимаю! Слушаю. Все одно и то же!… – Нет, радостью моей ты не радошен! Гуляю седни, пойми зачем?
– Неделанной день пал! Господа для – пошто не гулять?
– Не то… не так! Там, где стрелецкие головы, объезжему с ними не мешаться!
– Чиноначалие, сыне. Великое дело – чин!
– Чин! Они великое дело сделали – избыли скопище бунтовщиков! А я? Я, мене их чином, с малыми стрельцами сделал больше их! Убил бунтовщика самого большого… Чаю, всему бунту голову снес! И мне ба на первом месте быть, да поди того не станет!