– Письмо!
– Письмо – кое еще?
– Побор – о пятой деньге указ!
На столбе пониже иконы висело письмо, прикрепленное воском. Около письма уж тыкались лица людей. Неграмотные были ближе, а грамотных нет, иные письменное понимали худо. Люди шевелили губами, осторожно касаясь строчек письма корявыми пальцами.
– Што тут? О пятой деньге?…
– Хитро вирано… скоропись.
– Кака те скоропись? Зри, полуустав.
– Ведаешь, так чти!
– Може, оно нарядное, от воров, и чести его нельзи? – Растолкав батогом толпу, сретенский сотский подошел.
– Григорьев! Соцкой, чти-ко, не поймем сами. Сотский[237] негромко и как бы удивленно прочел:
– «Народ московский! Изменники Илья Данилович Милославский, да Иван Михайлович Милославский же, да боярин Матюшкин, да Федор Ртищев окольничий, свойственники государя…»
При слове «государя» у сотского глаза стали пугливые. Он сказал:
– Эй, робята! Не троньте бумагу, не сорвите, а я на Земской двор – дьякам довести, тут дело государево – бойтесь!
– Не тронем!
Таково начало Медного бунта 1662 года в июле. К письму пробрался стрелец, длиннобородый, сухой и немного горбатый.
– Во, грамотной! Чти-ка нам, Ногаев.
Стрелец, держа бердыш, чтоб не порезать кого, топором вниз, бойко, громко прочел:
– «Народ московский! Изменники Илья Данилович Милославский, да Иван Михайлович Милославский[238] же, да боярин Матюшкин, да Федор Ртищев окольничий, свойственники государя… – стрелец приостановился, подумал и еще громче продолжал:– и с ними заедино изменник гость Василий Шорин продались польскому королю-у!»
– На Ртищева с Польши листы были!
– Ведомо всем! Не мешайте Куземке-е!
– Чти, Ногаев.[239]
– «Сговор они вели с королем, чтоб у нас чеканились медные деньги, и чеканы многи к тому делу король польский „таем прислал“.
– Прислал?
– Изменники Милославские – слушь! «Ведомо вам всем, что одноконечно ценны лишь серебряные деньги, медные же цены не имут. Через гостя Ваську Шорина изменниками ране сговора было опознано, что купцы медные деньги брать не будут…»
– И не берут!
– Народ с голоду помирает!
– Не мешать! Чти, Ногаев.
– «…и на Украине польской медных денег не берут же, и наши солдаты на Украине от той медной напасти помирают голодною смертью!»
– Еще бы! Конешно, правда.
– «Куса хлеба на медь достать не можно».
– У нас тоже!
– «Сие злое дело любо и надобно изменникам для лихой корысти, а польскому королю и панам любо для разорения нашего».
– Вот правда!
– «Всякий вред и пакости православным польскому королю любы за то, что он – злой лытынец, враг веры христовой! Ратуйте, православные, противу изменников!»
Прочтя письмо, стрелец закричал, сгибаясь вправо и влево:
– То истинная правда, товарыщи!
– Брюхом та правда ведома!
– Ведаем правду от тех мест, как Никон сшел!
– Ведаем, а пошто молчим?!
– Искать! Топорами замест свечей светить!
– Правильно! Сговорено на Старом кабаке-е!
Толпа густела, лезли люди видеть письмо. Поп церкви Феодосия, что на Лубянке, торопливо пробрался в церковь, сказал пономарю:
– Пожди звонить к утрене… все одно – мало придут – бей набат!
С колокольни Феодосия завыл набат, в то же время с Земского двора верхом прискакали двое: дворянин с розовым лицом, с бородой длинной и круглой, как лисий хвост, с ним рядом дьяк в синем колпаке, в черной котыге с ворворками, за кушаком кафтана пистолет. У дворянина пистолеты у седла. Махая плетьми, оба кричали:
– Раздайсь!
– Што за кречеты?
– Ларионов[240] дворянин да дьяк Башмаков!
– Во, письмо забирают!
Ларионов сорвал письмо, повернул лошадь.
– Пропусти, народ! – И помахал плетью. Его пропустили, но пошли за ним к Земскому двору обок, сзади и спереди, не давая уехать скоро.
– Пошто те глаза с Земского?!
– Набат слышали!
– Соцкий сретенский бегал на Земской!
– Лупи их, ребята, и все!
– Не сметь! Мы люди служилые, государевы…
– У государя и изменники служат!
– Государевы? А письмо везете дать изменникам!
– Государя на Москве нет!
Кучка стрельцов пристала к пестрой, потной толпе горожан. Тот же стрелец, который читал письмо, кричал в толпу:
– Православные! Постойте всем миром: дворянин да дьяк – боярам люди свои, отвезут письмо Милославскому, тем и дело изойдет!
– Правильно, Ногаев!
– А коли што! Лови их!
Толпа сжалась плотно, лошадь дворянина схватили под уздцы, а его за ноги, за желтые сафьяновые сапоги.
– Не двинься – разуем!
Сотский Григорьев шел с толпой, ему закричали:
– Донес, черт! Бери у него письмо, ай то каменьем… Григорьев, тощий испитой человек с лицом корявым и бледным, как береста, повис у седла дворянина, губы у сотского тряслись.
– Дай письмо! Не хочу помирать… – И вырвал у дворянина письмо.
Дворянин плохо держал письмо, по дороге толпа сорвала с его седла пистолеты, и ему хотелось скорее уехать.
– Афанасий, едем скоро!
Толпа расступилась, они уехали, но Григорьева стрелец Ногаев взял за ворот, повел; вся толпа повернула за ними. Кто-то кричал: —
– Товарыщи-и! На Красной у тиуньей избы взяли другое письмо, такое же-е…
– Разберем.
– Идем все!
Теперь площадь освещало раннее солнце. Туман голубел и рассеивался. В голубой мутной вышине выл медный набат… Удалые из толпы, пряча топоры под кафтанами, пошли в церковь говорить с попом. У церкви и на паперти густо, но только нищие.
– Поп! Звони к утрене.
– Крещеные! Пономарь за государевым делом…
– Берегись! За то дело голову прочь.
– Помолитесь, пареньки, пошто шум? Господь, он, батгошко, умиротворит душу…
– Сперва в кабак! Молитва сзади, а тебе за набат – во! Показали топоры. Поп испугался, дал знак пономарю звонить к утрене.
Притащенный на площадь сотский сретенский кричал;
– Отпустите Христа для-а!
– Нельзя… как ватаман да стрельцы укажут – еще к земскому уволокем!
– Пошто туда с поклепом бежал?
– Соцкой я, имя – Павел, Григорьев сын, Мне объезжий указал: «Коли шум, беги на Земской двор!»
– Шум не велик!
– И поведем на Красную!
В кафтане из рыжего киндяка, в дьячей шапке с опушкой из бобра появился на площади Таисий.
– Ватаман! Чти письмо, ладно ли?
– Письмо истинное! За правду… С ним идти в Коломенское к царю!
– Мы еще соцкого сволочим на Красную,,
– Истинно!
– С письмом к царю: «Дай изменников!»
– Ватаман! Теперво с чего зачинать?
– Тюремных сидельцев вынять!
– Бою там много! Стрельцы…
– Караулы крепки – сторожи многи!
– Сила за вами! Стрельцы, солдаты идут.
Кто-то, выбившись из толпы, кинулся к Таисию, положил ему руку на плечо. По тяжести руки Таисий, оглянув человека, признал в нем Конона-бронника. Бронник обнял Таисия и жестами стал объяснять: он гладил себя по голове, погладил бороду и показал, что борода много длиннее его бороды. Тыча кулаком на Кремль, замычал, хмурясь.
– Вишь! Языка ни, кулак дело знает… кажет Куим, что Васька Шорин бежал…
– А куды?
– Сперва сшел в рясе монаха на Кириллово, а как наши сметили, сбег к князю Черкасскому.
– Вишь ты?
– У Кириллова наши воротника взяли за ворот, ён и сказал: «Чего глядели? С задних ворот сшел на княжой двор!»
– То, оно! Передние ворота ко князю со Спасской улицы…
– В задние утек!
– Ништо! Дом ево разбили, слышал, да сынишку Шоринова уловили – к царю поведу-ут!
Солнце к полудню, на потные головы палит жаром, шапки у всех в пазухах. Отливая радугой, тускло отсвечивает в узорных окончинах слюда. Тихим ветром наносит из знойного воздуха прелью гнилых бревен, падалью – из закоулков. Дремлют башни древние.
В разных концах города выл и ширился набат.
За тын Мытного двора[241], в конюшни и стойла пастухи, усталые и злые, загнали скот – проходное платить и поголовное. Отогнав погонными батогами упрямых быков, ворота во двор заперли. Поглядывали искоса на тюремную вышку покосившейся, широко севшей в глубине двора избы. Боярин на балкон, окружавший вышку, не выходил, как обычно, не спрашивал подьячих, кои ведут счет скотским головам, и подьячие на двор не выходили же. Один высокий старый пастух сказал:
– Долго ли на экой жаре ждать дьяволов? Скот тамашйтся!
– Боятца, Порфирий. Вишь, шумит народ.
– А, черт с ним, делом! Ладно и день погулять, – сказал другой.
– Идем! Може, боярина какого батогом ошарашим… Не все нас бить.
Ушли. Замаранные навозом полы кафтанов подтыкали за кушаки. Тяжелые, куцые, утирая потные лица шапками, шли вразвалку, упираясь на погонные батоги. Шли туда, где выл набат и шумел народ. Вслед за ними к воротам, бороздя рогами по бревнам, подошли быки, нюхали влажный воздух, идущий с Москвы-реки. Иные ревели, коровы мычали, блеяли овцы. Подпаски-мальчишки, боясь разъяренных быков, залезли на тын. По переходам в служилую горницу боярина пошел дьяк; войдя, поклонился Милославскому, сказал: