Глава 38
Даунька изнывал от ноющей боли в левой ноге. Стал без конца умолять меня, чтобы я забрала его домой, постоянно уверяя в том, что эти боли он вынужден терпеть из-за пыток по ночам. Его пытают Егоров и Корнянский.
Выйдя как-то из палаты, я разрыдалась. Медсёстры принесли мне валерьянку и сказали:
— Он перепуган, и все это из-за машины.
— Какой машины?
— Из-за дыхательной машины. Ведь она стоит наготове в палате Ландау.
— Но у Дауньки уже дырка в горле закрылась, её надо вынести из палаты.
— Вы думаете, он боится машины? Нет, дело не в этом. Если машину вынести из палаты Ландау, её сразу заберут хозяева — представители Института детского полиомиелита. Они почти каждый день за ней приезжают. Она им очень нужна. Они спасают жизни детей, а наш Егоров не отдаёт. Они ночью в палату Ландау приносят к дыхательной машине умирающих больных на носилках. Ночью зажигают свет, включают дыхательную машину и на глазах у больного Ландау делают трахеотомию своим больным, подключают дыхательную машину.
Так вот в чем дело! Вот откуда этот страх! Увидев мою реакцию, сестры стали меня умолять не выдавать их. «Нет, не бойтесь, я вас не выдам, клянусь! Я очень благодарна вам. Теперь я знаю, откуда у него этот непонятный терзающий его страх!»
Хорошо, что это случилось во второй половине дня. Егорова и Корнянского с больнице уже не было. У меня было время все обдумать и не было возможности в порыве протеста сказать лишнее. Всю ночь я мучительно искала выход.
Если медики пытаются спасти жизнь своих больных, пугая при этом одного выздоравливающего, в этом нет преступления. Но Дау я должна забрать. Дырка в горле совсем зажила. Сейчас как раз наступило время для перевода его в больницу Академии наук. Он только стал по-настоящему приходить в сознание. Такой панический страх ему вреден. И Пенфельд говорил, что нужен покой.
На следующий же день я узнала приёмные часы Егорова и пришла в его кабинет. Там была врач из Института детского полиомиелита. Она очень убедительно просила вернуть им дыхательную машину. Егоров категорически отказывался:
— Пока Ландау в наших стенах, я машину не отдам. А вы с чем пришли? — обратился он ко мне.
— Борис Григорьевич, я решила забрать мужа. Сейчас тепло, часы гуляния в саду длительные, он видит ваших больных, и его сковывает страх. Боюсь, что это может отразиться на его психике.
— Вы считаете, что мы, медики, спасшие его жизнь, меньше заботимся о его психике, чем вы?
— Борис Григорьевич, я хорошо запомнила, что прописал профессор Пенфельд: питание, воздух и покой. В вашем лечебном заведении нет ничего, ваши больные наводят страх и ужас. Я уверена, что это вредно Ландау. Я должна забрать мужа. У вас нет условий для его выздоровления.
— Посмотрим, как вы это сделаете. Я кое-что в медицине значу. Ландау — мой больной. Я его никому не отдам! Он будет выздоравливать только у меня!
Произнося это, он вскочил, лицо его стало багровым. Для моего устрашения он ещё стукнул кулаком по столу.
На следующий день у меня отобрали постоянный пропуск. Дали взамен пропуск на чёрный ход, чтобы я ежедневно доставляла повару продукты и бельё для больного. Здесь же выносили мертвецов и возвращали вещи несчастным близким. К Дау меня не пропустили, мотивируя это тем, что я очень плохо действую на психику больного.
И я опять помчалась к Топчиеву. У него были приёмные часы, очередь была большая, но он опять принял меня без очереди.
— Александр Васильевич, сейчас в Институте нейрохирургии все больные на прогулке в саду. Вы сами увидите обстановку. Его оставлять там опасно.
Я рассказала ему, как ночью иногда до четырех послеоперационных больных подключают к дыхательной машине, и они умирают на глазах у больного Ландау. Александр Васильевич сразу согласился:
— Да, я должен сам все увидеть на месте.
Позвонил Чахмахчеву, вышел в приёмную и, сердечно извинившись, сказал: «Простите, но у меня ЧП. Вернусь часа через полтора. Кто может — подождите, если нет — приму завтра».
Подъехав к проходной на шикарной машине, я соврала дежурному сторожу у ворот: «Откройте, я привезла очень важных профессоров для Ландау». Ворота открылись. Со двора мы легко попали в сад к больным.
Даунька сидел в кресле-каталке. Его прогуливала медсестра. Были операционные часы, врачей не было видно. Медсестра, завидев меня издалека, покатила коляску нам навстречу. Когда Дау увидел Александра Васильевича, он протянул ему обе руки.
— Александр Васильевич, вы пришли меня освободить? Спасите меня от Корнянского и Егорова. Не верьте, это не больница. Это сталинский застенок. Они ночью подвергают меня пыткам. Это не врачи, это палачи. О, пожалуйста, заберите меня отсюда. Посмотрите, как все заключённые изуродованы пытками, а я после пыток не могу ходить. Умоляю, не оставляйте меня здесь ни на один день. Александр Васильевич, посмотрите, я плачу. У меня льются слезы. Я смертельно боюсь Егорова и Корнянского. Вот я вижу, эти палачи уже бегут к вам. Они вам улыбаются, но их халаты в крови. Они сейчас вам расскажут, как мне здесь хорошо. Неужели вы, Александр Васильевич, оставите меня здесь на их растерзание. Если вы им поверите, я здесь погибну!
Я оглянулась. Действительно, эти туши спешили навстречу Александру Васильевичу. Они в самом деле улыбались, и их халаты были в крови.
Егоров начал:
— Александр Васильевич, вы не обращайте внимания на то, что говорит вам Ландау. Он просто бредит, он ещё не в сознании.
— Нет, товарищи. Не забывайте, он в своё время был в тюрьме, а ваше учреждение ему напоминает мрачные дни. Да и окружение ваших больных даже у меня, здорового человека, вызывает содрогание. Нет, никакого разговора быть не может. Лев Давидович, я очень рад вас видеть. Даю слово: я вас отсюда заберу.
И, обращаясь к Чахмахчеву, управляющему делами Академии наук, сказал:
— Григорий Гайкович, даю вам срочное задание: в трехдневный срок подготовить палату-люкс в загородной кунцевской больнице и перевести академика Ландау туда.
Лица Топчиева и Чахмахчева были белее полотна. То, что они увидели, очень их взволновало! Это был май 1962 года. Через два дня А.В.Топчиев уезжал в длительную заграничную командировку, а потом у него был отпуск, который он собирался провести в Карловых Варах.
Егоров это знал и не растерялся. Он собрал в Институте нейрохирургии всех психиатров Москвы, всем сам звонил лично, приглашая на консилиум по поводу состояния академика Ландау. К собравшимся врачам он обратился с личной просьбой: «Я в своё время спас жизнь академику Ландау. Сейчас он выздоравливает у меня. Я за ним наблюдаю. Мне как медику это очень интересно. Это мой больной, и меня мои коллеги, надеюсь, понимают. Но жена академика Ландау мне мешает восстанавливать мозговую деятельность больного. Трагедия с мужем отразилась на её психике. Её необходимо обследовать и поместить на излечение в психиатрическую лечебницу. Она недавно вышла из больницы Академии наук и сейчас хочет взять из-под моего наблюдения моего больного. Вот я составил бумагу и очень прошу, чтобы все психиатры её подписали. Я категорически против. Сейчас академика Ландау нельзя перевозить в другую больницу».