тропы, наведя ее куда-нибудь в реку, а пренебрегать ему этим обстоятельством было нельзя, потому что он конечно умел пересчитать нас. Уже по одной этой самонадеянности, легко было догадаться, что молодец придет еще полакомиться нашим медом, который пришелся ему задаром накануне. – Мы перенесли улей на другое место и разложили возле него огонь, надеясь, что медведь не полезет на него, особенно в присутствии стольких людей.
Около полуночи, раздался шорох мятой травы, который очень хорошо знаком каждому в горах. – Кто не спал, притаил дыхание, ожидая, что будет, и готовый вооружиться чем попало, при первой тревоге. Сначала показался из-за кустов медвежонок, за ним шла медведица; ясно было, по заботливости, которой она окружала его, что это была мать. Медвежонок бежал прямо к тому месту, где стоял улей: мать старалась опередить и заслонить его; ненашедши улья мохнатый мишка сильно рассердился: это был enfant gate медвежьего рода; но мать скоро открыла, где был мед; тут они однако встретили новое препятствие: огонь очень не нравился обоим. Мать пошла к ручью и, окунувшись в него, вернулась назад; подошедши к огню, она встрепенулась и целый ручей воды едва не заплеснул огня; она повторила это в другой раз, в третий; медвежонок подражал ей самыми уморительными движениями; точь-в-точь ребенок, копирующий больших. Когда стемнело, медвежонок опрокинул улей и, запустив в него лапу, несмотря на свою молодость, очень ловко тащил мед; вскоре, он не довольствовался этим и сунул в него всю голову: видно пчелы жалили его сильно или он не мог освободиться из улья, только мишка взревел, махая своим головным, украшением. Мы решились воспользоваться этой благоприятной минутой и кинулись на неприятеля; но мать, стоявшая на карауле во все время, как сынок изволил проказничать, заметила наше движение прежде еще, чем мы успели вооружиться; она смяла в своих лапах улей, чтобы поскорее освободить от него голову медвежонка и оба бежали. Бедняку, вероятно, порядочно досталось от раздраженных пчел; он то и дело останавливался, обтирался передними лапами или терся мордой о косматые бока матери, которая металась во все стороны, чтобы заслонить его от людей. Невозможно себе вообразить, с каким самоотвержением, с каким остервенением, она несколько раз кидалась в толпу людей, и потом опять к сыну, заботясь только о нем одном; несмотря на угрожавшую опасность, она несколько раз останавливалась и облизывала больные места своего детища, или заслоняла его от выстрела. – И это в понятиях наших не больше как животный инстинкт! Мое ружье было заряжено дробью, а только и было ружья, что у меня; поэтому неудивительно, что медведи совершили счастливо отступление, но долго слышался еще рев бедного медвежонка.
Мы поднялись до вершины Латру, все по его бассейну, который только местами образовал небольшие долины; так сжат он был в утесах, которые составляют одну из высших цепей Карпата. Оттуда возвратились мы по самому хребту его, следуя по направлению той же реки. 9 июля, с вечера, небо стало хмуриться и дуло холодом; потом запорошил снежок. Мы разложили огромный костер и сидя вокруг него шутили над тем, как перепархивал он по желто-зеленым листьям орешника, как бы дивясь такому чуду. Но на другой день нам было не до смеха. – Снег сыпал словно в ноябре и в свою очередь издевался над нами. Полунагие цыгане корчились, как в судорогах; пред нами тянулся ряд голых камней и не было ни защиты от ветра, ни топлива. Так продолжалось с час.
В Проэнях сел я в экипаж и опять пустился по этой чудовищной дороге, – а еще трояново шоссе! – Уж пусть в горах, где нет и следа человеческого, там и не взыскиваешь за дорогу, какова ни есть; идешь себе пешком, спотыкаясь о камни, цепляясь за колючий кустарник и находишь все это в порядке вещей; но на почтовой дороге, стоившей столько денег, в своем экипаже, надеешься найти хоть немножко удобств, необходимых для путешественника. – Не тут-то было! К довершению бедствий начались границы, карантины, таможни и Бог знает еще какие порождения досужего воображения валахских и австрийских пограничных чиновников. Здесь валахи тоже имеют две заставы, а не одну, и действительно, как же им в свою очередь, не потормошить бедного путешественника, когда соседи тешатся над ними сколько душе угодно. – Не стану вам описывать всех проделок австрийских чиновников: скажу только, что они осмотрят все ваши вещи, ощупают все ваши кости, сводят, и это несколько раз, на высоту 300 ступеней, на какую-то башню, окурят вас, омоют ваших лошадей, испишут весь ваш паспорт, будь он в несколько листов, выжмут вас, как амальгаму, сквозь лайку своих перчаток и только тогда, как вещь больше для них ни к чему негодную, выбросят за шлагбаум.
От Рымника до Германштата меньше летнего дня езды; но по милости разного рода пограничных манипуляций, вы едва доедете в два дня. Еще со мной поступали по-соседски. После этого всего я вас спрашиваю, благоразумен ли человек, который, ради так называемой умственной деятельности, составляющей предмет его человеческой гордости, превращает свое прекрасное человеческое тело в мешок, в котором толкут его собственные кости, то встряхивая, то подталкивая справа и слева, как бы для того, чтобы они плотнее улеглись, а голову свою предает на жертву таким постукиваниям и пощелкиваниям, что в короткое время она превращается в пузырь, набитый орехами? В таких обстоятельствах позавидуешь даже медведю, который лежит покойно в уютной берлоге, рядом с мохнатой подругой своей, – что, впрочем, редко с ним случается, по не привычке к любовным делам, – или потому, что он, предаваясь сладостному far niente, круглую зиму лижет свою лапу, – а это составляет высокое чувственное наслаждение, хотя немножко в медвежьем роде.
А между тем, мы с вами, добрый читатель, все едем да едем: не знаю кому из нас легче, кому хуже от этой поездки.
На пути, и особенно по левому (по течению) берегу Ольта, где большей частью шла римская дорога, кое-где видны следы, хотя полуизглаженные, пребывания римлян: выдавшийся из берега обломок обтесанного камня, может быть служившего пристанью для римских плоскодонных судов, на которых легионы переправлялись с одного берега на другой, инде груда камней видимо не принадлежащих, по своей огромности, последующим за римлянами пигмеям здешних стран. – Часто встречается еще уцелевшая стена воевод поколения славянского, показывающая, что Валахия в то время была не то, что при князьях – Фанариотах, которые, подобно туркам, населили страну одними развалинами. Гораздо заметнее остатки укреплений австрийцев, принадлежащих большей частью к несчастной ее войне, 1838[35] и 39 годах, войне,