я над собой какой-то глухой крик, в роде карканья вороны, и свист в воздухе. Я встал, и глазам моим явилось странное зрелище. Вокруг этого страшного утеса вился орел, но так низко был его полет, так тяжело взмахивал он крыльями, что казалось касался камней низшей полости горной гряды; вот появился в высоте другой, третий, вот еще несколько орлов, но все высоко, как следует царям птиц; первый орел, который как увидим, был героем этой сцены, начал отделяться от земли; как бы стыдясь своего положения перед товарищами; он подымался выше, выше, видимо напрягал все усилия, широко расправляя отяжелевшие крылья и описывая неровные круги над утесом; вот он достиг высоты прочих орлов; а те вились вокруг него, испуская какие-то дикие звуки, которых я никогда дотоле не слышал, несмотря на то, что часто видел орлов и казалось хорошо знал их нравы. Вот наш герой взвился выше прочих, превратился в точку и исчез в облаках; но другие кружились все на том же месте, шныряя и скрещиваясь в своем полете, словно калушари в своем мистическом танце. Вдруг, с высоты, как ринутый свинец, несся наш орел прямо на зубчатый утес, несся шибко, и с размаха пал на вершине его, – только перья и пыль взвились вокруг его и рассеялись. – В это время раздался такой пронзительный крик прочих орлов, что стоявшие вокруг меня люди невольно присели, схватившись обеими руками за головы, как бы страшась, чтобы орлы не упали на них; но когда первое изумление прошло и мы взглянули вверх, – все было тихо и пусто; утес, одинокий и безмолвный, стоял, как бы в угрозу земле и даже небу, которое так щедро осыпало его в это время первыми лучами возвращавшегося из дальних странствований солнца.
– Что это такое? – спросил я в изумлении стоявшего возле меня валаха.
– Штио ио! (Знаю я, или почем – я знаю) – отвечал он с проклятым равнодушием, с которым ромын произносил эту фразу на всякий ваш вопрос, и пожимая плечами.
– Что это значит? – спросил я цыганского ватафа, старика, отличавшегося своей смышленостью.
Старик значительно покачал головой: это значит, что орлы хоронили старого своего товарища!
– За живо!
– Да! Орел, отживший век, сам знает честь и отлетает на покой, боясь, чтоб не сталось с ним, как бывает со старым человеком, которого кто только хочет, тот и клюет, беззащитного. Пожалуй, этак воронье заклевало бы орла и перья его разнесло бы ветром; а тут он сам выбирает могилу и всегда разборчиво, – так, чтоб ни человек, ни зверь не потревожил его вечного покоя. У нас говорят, что эта скала служит кладбищем для орлов, потому и называется «орлиною»; может и так: на ней никто не бывал.
Может и так, – подумал я. А может быть осужденный на смерть грозным судилищем пернатых властителей, кружившихся вокруг него, сам исполнял приговор их над собой; может быть, преследуемый, разимый ими в бою или не нашедший защиты под небом, низвергся, пораженный или предпочетший добровольную смерть позорной погибели. Как знать! Но, впрочем, где деваются остатки птиц и зверей, в неисчислимом множестве населяющих воздух и землю; случалось ли вам видеть когда-нибудь труп животного, погибшего не от насильственной смерти? – Нельзя предположить, чтобы тела умерших были пожираемы живыми с такой быстротой, чтоб человек никогда не замечал их трупов. Очень вероятно, что они где-нибудь хоронят сами себя перед смертью. В Средней Азии случалось мне иногда слышать о кладбищах птиц и зверей, куда являются они на призыв смерти. Брамины говорят, что те и другие никогда не умирают, а переселяются заживо один в другого. Мне, может быть, укажут на домашних ручных птиц и зверей, но те слишком отступили от своего естественного начала, да и где укрыться им от людей, чтобы умереть незамеченными ими; тем не менее, однако, вам верно случалось заметить, что собака, это благороднейшее и честнейшее из животных, перед смертью ищет потаенного уголка, где бы умереть, и беспрестанно скребет лапами, как бы изрывая себе могилу.
Орлу орлиная смерть! Иначе не может, не должен умереть орел, сподружник звезд, жилец неба. Сколько поэзии в этом надсмертном отпевании, сколько таинства в этих кабалистических кругах, сколько верования в этом добровольном самоубийстве и сколько тут гордого, орлиного величия, которое боится, чтобы даже прах его не достался в удел земле; может быть наш орел и взвился было так высоко, чтобы достигнуть небес и там сложить свои кости, но небеса стоят отверсты, роскошны, приманивающие всех и недостижимы, ни для кого, ни даже для полета орла!
Долго ль человек с таким упорством будет отвергать всякую способность мышления у животных, наделяя его одним инстинктом, конечно за недостатком сведений об них, и, в припадке гордости, называть себя царем вселенной! Пора отложить мнимую свою власть над ними в сторону, и заняться предметом с любовью, а не в упоении гордости и своего величия; а право, целый мир животных, косматых и пернатых, вполне заслуживает этого. El mondo es poco – мир мал – сказал Коломб Изабелле; с тех пор он сделался еще теснее для нашего любознания: вот новый мир, – изучайте его! Я воображаю себе, каким бы диким смехом захохотал медведь, если бы мог прочесть любое определение себе в нашей естественной истории; порядочный карпатский медвежонок лучше знает свойства человека, чем мы его. Неужели при нынешнем состоянии наук, о котором говорят с гордостью, мы может довольствоваться одним наружным определением животного, не зная ни его образа жизни, ни его нравов, ни его общественного управления и наделяя без разбора всех инстинктом, чтобы выпутаться из своего незнания перед любопытным и неотвязчивым школьником.
Кстати, мы заговорили о карпатских медведях: вот образчик их находчивости. Трансильванский валах, которого я жаловал, притащил мне, по соседству, на Латру, колодку пчел: эта колодка пчел и моя верховая лошадь составляли предмет общих забот, хотя правду сказать, заботы ограничивались немногим; всякий говорил, что надобно поискать и нарвать травы для лошади на стороне, потому, что подножный корм был очень беден, и никто не делал этого; моя лошадь продовольствовала себя как могла, а мед из колодки пчел подрезывал всякий, кто хотел, и всегда под каким-нибудь благовидным предлогом. – Однажды эти похищения превзошли всякую меру. Проснувшись поутру, мы увидели улей опрокинутым и бедных пчел в ужасном волнении, жужжащих вокруг своего жилища. Стали доискиваться вора, и увидели гладко умятую тропу медведя. – Судя по некоторым отдельным шагам, видно было, что он был не один и не из слишком опытных, потому что не умел скрыть своей