я, усаживаясь на табурет перед ним. — Притворяясь, что я не существую, ты не заставишь меня уйти. Это только сделает меня злее. Безумнее, — поправляю я себя. — И я уверен, что ни один из нас не хочет иметь дело с этим сегодня.
— Может, тебе стоит зайти через черный ход? — ворчит Паттерсон. — Шериф Кинг приходит сюда выпить в субботу днем.
— Нет, не приходит.
— Он может зайти. Ты же не хочешь рискнуть и закрыть это заведение прямо сейчас?
Я смеюсь, театрально указывая на море пустых кресел, которые окружают меня.
— Черт возьми, Пэт. Хочу ли я поставить под угрозу ту бурную торговлю, которой мы занимались в последнее время? Для меня не будет никакой разницы, если это место закроет свои двери для публики. Оно не приносило денег до того, как я его купил, и с тех пор не заработало ни цента. Ты должен быть благодарен мне за то, что я держу тебя на доходной работе на случай, если мне захочется уйти из дома.
Рот Паттерсона кривится в одну сторону. Он открывает кассу и начинает считать деньги внутри нее, перебирая смятые купюры и те же самые монеты, которые, я уверен, лежали в ней с самого начала гребаного времени.
— Мне нужно больше налички, чтобы держаться на плаву, — говорит он.
Я щурюсь на него, положив ладони на стойку бара. Дерево раскололось, лак стерся много лет назад. Я должен был бы что-то сделать с общим состоянием обветшалости здесь, но «Косгроув» — это забегаловка. Трещины в стенах и тот факт, что вы можете получить занозу всякий раз, когда заказываете напиток, ну, это все просто часть очарования этого места.
— Ты ведь понимаешь, как работает наличка, верно? Она существует для того, чтобы давать сдачу клиентам, а не для того, чтобы ты погружался в нее каждый раз, когда хочешь купить пачку сигарет.
Паттерсон только сердито смотрит на меня. Маунтин-Лейкс — не процветающий город. Раньше это был лесозаготовительный городок, прежде чем окрестные леса были обозначены как земли национального парка. Так вот, единственная настоящая промышленность здесь — это целлюлозный завод в трех милях за чертой города. И Вульф-Холл, конечно. Людям, которые не работают на мельнице, не ухаживают за садом, не готовят еду на кухне, не убирают коридоры в академии, не работают на случайной подработке или в магазинах вдоль главной улицы, чертовски тяжело выжить. Было бы очень легко заменить Паттерсона. Я мог бы в течение часа найти кого-нибудь другого, благодарного за эту работу, черт возьми, и этот ворчливый старый ублюдок знает об этом. Впрочем, как я и сказал, полуразвалившаяся, разбитая, истертая патина этого места была точкой продажи, когда я решил купить бар, и скупое ворчание Паттерсона тоже было частью этого.
— Сорока баксов вполне хватит, — решительно говорит он.
Я достаю из бумажника стодолларовую купюру и бросаю ему через стойку.
— Я хочу, чтобы через тридцать секунд передо мной стояла порция виски, придурок. И клянусь Богом, если ты еще раз попытаешься налить мне ту горючую смесь, я положу конец твоему жалкому существованию.
Он кладет сотню в карман вместо того, чтобы положить ее в кассу, о чем я ничего не говорю, потому что на этой стадии процесса я нахожу его открытую воинственность более занимательной, чем что-либо другое. Он встает на деревянный ящик, который держит за прилавком, и достает бутылку «Джонни Уокер» с самой высокой полки. Вместо того чтобы налить мне пятьдесят миллилитров в рюмку, Паттерсон берет стакан со льдом и, саркастически улыбаясь, наливает в него четыре пальца жженой золотистой жидкости. И да, этот человек в совершенстве овладел искусством саркастической улыбки. Он один из немногих людей, которые когда-либо выполняли эту задачу.
Я подношу стакан ко рту, глядя на виски стоимостью сто двадцать долларов, который он так безжалостно влил в него, и улыбаюсь своей самой дикой улыбкой.
— Ты и вправду сволочь, да, Пэт?
Виски оставляет огненный след на всем протяжении моего пищевода, но это приятный ожог. Тот, что скорее пылает, чем кусает. Я мужественно в два глотка проглатываю остатки виски, а затем с грохотом ставлю стакан на деревянную панель.
— Что, тяжелые времена там, на горе? — спрашивает бармен без малейшего намека на искренность в голосе. — У них кончился фуа-гра? Или шампанское перестало течь из кранов?
— Да пошел ты.
— Представляю, как вам, бедным детям, там наверху, тяжело чистить зубы и подтирать задницы. Должно быть, это чистая пытка. Они действительно должны нанять несколько дополнительных крепостных, чтобы удовлетворить более интимные потребности нашего маленького принца.
— Если ты не прекратишь язвить, я снова запру тебя в пивном погребе.
Это заставляет его замолчать. Потому что он знает, что я это сделаю. Я уже делал это раньше. Думаю, что Паттерсон наслаждается нашим словесным (а иногда и физическим) спаррингом почти так же, как и я. Ему не нравится, когда я пинаю его пухлую задницу вниз по лестнице, ведущей в подвал, и запираю его там на весь день.
Он сверкает зубами.
— А где же твои друзья? Английский щеголь и наркоман.
— Ха! Почему ты думаешь, что Пакс наркоман?
— Он похож на того парня из фильма с шотландскими наркоманами.
— Не думаю, что можно обвинить кого-то в том, что он наркоман, потому что у него бритая голова и он имеет мимолетное сходство с молодым Эваном МакГрегором.
Он кряхтит, явно думая о чем-то другом.
— Хочешь еще? — Он тычет в меня «Джонни Уокером».
— Сейчас середина дня, приятель. Несмотря на то, что ты обо мне думаешь, я не дегенерат. — Смешно. Эта ложь так чертовски смешна, что даже я ухмыляюсь, как кусок дерьма, когда Паттерсон смеется, держась за живот. Он видел, что я творю. И в каком состоянии я это делаю, он тоже видел. Иисус. — У меня к тебе вопрос, Пэт, — говорю я, наклоняясь вперед так, что край стойки впивается мне в ребра. — Ты ведь женатый человек,