Читать интересную книгу Хор мальчиков - Фадин Вадим

«Как же ему это должно было надоесть!» — подумал он с жалостью к себе.

Разбередить больное место было бы приятно, но вошедшая жена сбила с мысли.

Белла поднялась, уступая место за столом:

— Вам же завтрак готовить…

Алла вежливо запротестовала, и Михаил Борисович вяло поддержал:

— Что там готовить — чай с бутербродами!

— Если хочешь, разогрею суп, — предложила жена.

— Это что-то совсем уже рабоче-крестьянское, — почти обиделся он. — С утра!

— Нужно — дворянское?

— Кстати, где наш семейный альбом? Слушай, я тут ни разу даже не вспомнил о нём. Что-то он не попадался на глаза — случайно не остался ли дома?

Алла успокоила:

— Я знаю где, я прибрала. Что ты вдруг вспомнил? Хочешь посмотреть?

В прежней, российской жизни они, бывало, подолгу разглядывали старые снимки, но сейчас Литвинов едва ли не с ужасом поспешил отказаться: таким нудным представилось это занятие.

— Приятно иногда полистать, — проговорила жена. — Тогда были какие-то другие люди: достаточно взглянуть на фото твоей бабушки — в длинной юбке, в дивной шляпке…

— Прабабушки, — поправил Михаил Борисович. — Странно — мне почему-то это никогда не приходило в голову, — но я не знаю фамилий бабок — кроме одной. Словно взялись — ниоткуда. С мужчинами обстоит как-то проще: в альбоме только и есть одна линия, одна кровь: я — Борис — Семён — Моисей.

— Никакого Моисея там нету.

— А кто же был? Куда мог деться снимок?

— По-моему, в его время ещё не изобрели фотографию.

— И колесо…

— Перестань.

Он и сам оборвал фразу, не понимая, куда его вдруг понесло; не понял он и отчего оборвал. В другое время, наугад, но уверенно назвав дату, Михаил Борисович принялся бы пространно рассуждать о том, как изобретение изменило всё вокруг, включая и его собственный быт, и как оно было необходимо. Не будь век назад сделано то или иное фото из его альбома, кто-то оказался бы в ненужное время в ненужном месте, и тогда, быть может, распалась бы какая-то сделка или верный брак не состоялся бы, а другой, неожиданный, был бы заключён. Да что там браки, если благодаря занятиям фотографией была открыта радиоактивность, и потянувшаяся за этим цепочка остановилась лишь на атомной бомбе — такие вот карточки на память, дальше некуда, и так уже само существование бомбы изменило бытие каждого, как, кстати, в незапамятные времена изменило — колесо. Бывало, он запутывался в таких словесах, забывая, с чего начал плести, и только на лекциях ничего похожего не случалось: там он из осторожности избегал импровизаций.

Сегодня он отступился, ещё не начав, — подумал, что ни сам не скажет, ни в ответ не услышит ничего нового; ему решительно не хотелось говорить зря — и вообще ничего не хотелось; даже о том, чтобы, поскорее позавтракав, зайти к Бецалину, он думал как о скучной обязанности, хотя и твердил про себя: а вдруг полегчает?

С этой надеждой он и постучал в дверь. Ему открыл не Альберт, а Свешников, не посвящённый в секреты и потому удивившийся раннему визиту. Литвинов, не готовый к объяснениям, пробурчал что-то о народных целителях, к которым ходят, не разбирая часа.

— Неужто занемогли? — недоверчиво спросил Дмитрий Алексеевич.

— Знаете, никак не удаётся.

— То есть?

— Да ведь была бы какая-то живая струя…

— Как бы мёртвой не стала… Это уж смотря какую схватите болячку, — подхватил Бецалин, выглядывая из своей комнаты. — Заходите, господа, поговорим о недугах.

— Весёленькая тема, но — не моя. Увольте уж, — отказался Дмитрий Алексеевич.

Они всё-таки вошли все вместе. Хозяин комнаты ещё не знал, нужно ли продолжать таиться, но Литвинов, неожиданно оживившись, заявил:

— Оставим предисловия.

— К делу, — согласился Бецалин.

— Мне, друзья, приснился плохой сон… Или нет, не так: я во сне осознал, как мне стало тяжело жить на свете: всё кругом одно и то же и всё — ни к чему. Проснулся — и вот оно, налицо. Так вот… Дмитрий Алексеевич, видимо, не в курсе: я держу тут кое-какие свои припасы… После такого сновидения других средств не найти. Так что давайте этак по-советски, на троих… Прошу!

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Альберт уже достал из платяного шкафа и демонстрировал початую бутылку бренди.

Свешников было замялся: не рано ли?

— С утра выпил — весь день свободен, — подбодрил его Бецалин; и сам озадаченный столь резвым началом дня, он осторожно поинтересовался у Литвинова, как и где тот сумел перебрать, будучи весь вечер на глазах, — но нет, ответил тот скорее самому себе, он и глотка не сделал вечером.

Между тем Михаилу Борисовичу и впрямь полегчало после стаканчика. Собиравшийся поскорее вернуться на свою верхнюю койку, чтобы залечь до обеда, до вечера, навсегда, он теперь готов был действовать — и не знал как, и не мог задуматься над этим «как», потому что перед ним тотчас же могла открыться пустота, так напугавшая его утром.

У жены были свои планы на день, и он оделся и вышел на улицу один. Алла всё же придумала ему задание — раздобыть расписание поездов: с окончанием курсов — не завтра ещё, увы, — Литвиновы подумывали переселиться в другой какой-нибудь город, где Михаил Борисович мог бы наконец читать свои лекции; для этого надо было поездить, присмотреться. Он кивнул, между тем как от нынешнего дня, начавшегося с таким трудом, нельзя было ожидать ничего хорошего, и его следовало бы, как он понял потом, переждать, проспать весь, но только не предпринимать не одних серьёзных, но и никаких шагов. Беды всё же не случилось и тут, но случилась встреча, окончательно испортившая настроение.

Прежде железнодорожного вокзала Литвинов заглянул, по пути, на автостанцию. Обойдя кассовый павильон и оказавшись на маленькой пустой площади, он решил, что по ошибке попал на подсобную стоянку: там в дальнем углу притулился одинокий пустой автобус и нигде не было ни души (автовокзал в его родном городе выглядел иначе: непрерывное движение множества неприметных людей с тугими клеёнчатыми сумками, милицейский патруль с автоматами, асфальт, испещрённый масляными пятнами…). Литвинов едва не усомнился, существует ли в этом месте жизнь, но тут к тротуару подкатил другой, полный автобус. Пассажиры, сойдя на землю, не задержались группою возле машины, а сразу незаметно разбрелись кто куда. Вышедший одним из последних молодой мужчина миновал было Литвинова, но, словно вспомнив что-то и резко оглянувшись на него, шагнул назад.

— Литвинов? — справился он.

Михаил Борисович лишь кивнул, не раскрывая рта.

— Вот уж неожиданность, — продолжил незнакомец по-русски. — Настоящий сюр. Вы-то не помните, конечно: я — из ваших слушателей, Костырин.

Но Литвинов не помнил своих студентов: мало ль их прошло перед ним… Да и названная фамилия не говорила ему ничего. Он отозвался с нескрываемым безразличием:

— Какими судьбами?..

Костырин, оказывается, жил здесь уже неделю — в дальнем, третьем общежитии. Литвинов пробормотал, что рад, и собрался было откланяться, но молодой человек напомнил:

— Мы с вами когда-то соревновались в знании латыни. Теперь вы, наверно, и вовсе преуспели в языках?

Михаил Борисович не посмел признаться, что вряд ли сумеет обменяться с ним хотя бы парой пустяковых немецких фраз.

В советской жизни он, со своим школьным французским, старался выставить себя перед студентами полиглотом, украшая лекции цитатами на самых разных, незнакомых ему языках (чужие высказывания он запоминал легко, с первого взгляда или на слух, и не понимал, отчего так же легко не остаются в памяти и сами языки); конечно, он блефовал.

Как-то, читая лекцию и дважды подряд произнеся «темпы» с мягким «т», он услышал, как юноша во втором ряду вполголоса, скорее для себя или для хорошенькой соседки, поправил: «тэмпы». Михаил Борисович вспыхнул:

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

— Такова норма произношения.

Он слукавил: эту искусственную норму с некоторых пор перестали насаждать; была же она живучим отголоском заглохшей борьбы с космополитизмом.

— Это же идёт из латинского языка: «О tempora, о mores!»[1] — уже громко возразил студент.