и с почти пересохшим колодцем, что «лагеря совершенствуются, растет число мест для отдыха, отдельное внимание уделяется образовательным потребностям молодежи». Если бы беженцы прочли правительственные брошюры, они были бы ошарашены. Мне особенно понравилась та, где рассказывалось о беженце, который якобы получил участок земли и воодушевляющую сумму в 3500 пиастров (7 фунтов стерлингов, менее 20 долларов) и на эти деньги построил дом с пятью комнатами; должно быть, во всем Южном Вьетнаме нет более обеспеченного жильем крестьянина.
Пропаганда любит рапортовать о «настоящей социальной революции», но эти слова могут произвести впечатление разве что на внешний мир, поскольку правительство Южного Вьетнама не смогло сделать даже крошечный шаг к «социальной революции» и наладить систему снабжения продовольствием. Студенты университетов, которые не получают никакой помощи от своего правительства и «страдают» (слова «голод» они избегают, потому что оно позорно для среднего класса), не хотят аплодировать реформам, о которых трубит радостная пропаганда.
– Помощь от АМР США идет по длинной трубе со множеством дыр, – сказал мне один замечательный вьетнамец. – Лишь несколько капель доходят до крестьян. – Да и до всех миллионов нуждающихся, несмотря на миллионы долларов и благие намерения.
Но пропаганда – это сеть, в которую попалось американское правительство. Мы поддерживаем для внешнего мира идею, что мы гости, практически слуги вьетнамского правительства, поэтому средства из фондов прямой помощи АМР США идут исключительно через вьетнамские министерства. Как заметил один католический священник, «если американцы хотят, чтобы люди получали рис, они должны раздавать его сами».
Конечно, есть не только слова, но и дела, вдохновленные американцами, но они скромны по сравнению с потоками пропаганды, денег и бюрократии. Тем не менее иногда пропаганде удается произвести впечатление: так, кажется, за пределами Вьетнама с энтузиазмом восприняли новости о недавних выборах[109]. Иностранная публика не замечает странностей: вьетнамская пресса заранее заявила, что 70-процентная явка избирателей будет триумфом. Через четыре часа после того, как около пяти миллионов человек якобы без принуждения пришли на более чем 5000 избирательных участков, власти объявили об удивительной явке – ровно 70 %; позже результат увеличился до 80 %. К тому же за пределами Вьетнама люди не понимают, какие уловки встроены в план новой конституции. И к сожалению, даже самая радостная пропаганда не обеспечит ни пищей, ни одеждой, ни укрытием бедных вьетнамцев, у которых никогда за 2000 лет не было свободно избранного правительства.
– Правительство игнорирует народ, – объяснил мне один вьетнамский журналист. – А народ игнорирует правительство.
Идеальная эпитафия для радостной пропаганды?
Я родом из старой Америки и с тоской вспоминаю тот день, когда президент сказал американскому народу: «Нам нечего бояться, кроме самого страха»[110]. Это не имело никакого отношения к пропаганде, это была правда, и если бы мы только понимали, насколько она сейчас актуальна. Хотелось бы знать, что по этому поводу думает Джордж Оруэлл, но мне самой кажется, что пропаганда – и есть признак страха. Нам стоит отдать всемирную монополию на пропаганду коммунистам, пусть они, а не мы, утонут в ней.
Постскриптум
Июнь 1987 года
Два года назад я прочитала великолепную книгу Барбары Такман «Ода политической глупости. От Трои до Вьетнама», в которой она описывает, как различные правители, древние и современные, словно динозавры, бредущие к битумному озеру, добровольно ввязывались в самоубийственные конфликты. Больше всего меня заинтересовала глава под названием «Америка изменяет себе во Вьетнаме». Я задумалась над выбором слов – возможно, лучше бы смысл передало выражение «позорит себя», ведь, на мой взгляд, главное во вьетнамской войне – не то, что Америка сделала с собой, а то, что она сотворила с вьетнамским народом. Впрочем, возможно, слова «изменяет себе» тоже передают этот смысл.
Я читала дальше и дошла до следующих слов: «Американцы, которые давно забыли о реалиях войны, теперь увидели и раненых, и лишившихся крова, и расплавленную плоть сгоревших детей, страдания которым причинили такие же, как они сами, люди. Когда даже Ladies’ Home Journal опубликовал фотографии жертв напалма, от надежды Макнотона „ничем не запятнать себя“ не осталось и следа»[111].
Имя Макнотона ничего мне не говорило. Видимо, этот человек занимал важный пост в американском правительстве[112], но в Сайгоне явно не бывал. Даже самый бестолковый зевака, находясь в этом городе, уже через полчаса заметил бы «запятнанные места». К своему удивлению, я поняла, что публикация в Ladies’ Home Journal была моей, но я совершенно про нее забыла. На мисс Такман произвело впечатление то, где именно был опубликован этот материал: Ladies’ Home Journal – старый журнал с огромными тиражами, очень респектабельный, популярный в сельской Америке. Такман пишет о конце 1966 года, и мне кажется, она неправа насчет того, что американцы к тому моменту видели на экранах своих телевизоров. Разбомбленные деревни в огне как часть войны – да; потрясенных крестьян, бредущих прочь от разрушенного дома, – да; но ничего больше. По телевизору не показывали ни трущобы беженцев, ни приюты, ни гражданские больницы. И уж точно никто не показывал лица и тела детей, обожженных напалмом. Самый известный кадр с той войны – маленькая голая девочка, обожженная огнем напалма, бежит по дороге – шокировал американскую нацию гораздо позже[113]. Зафиксировав эти мысли, я снова выбросила их из головы; «публикация» к тому времени давно исчезла в вечном беспорядке моих бумаг.
Теперь, когда эта статья для Ladies’ Home Journal вдруг вынырнула из завалявшейся папки, я поняла, почему про нее забыла. Мне пришлось подсластить пилюлю, и тогда, как и сейчас, это вызывало отвращение. Статью иллюстрировала фотография пятилетнего мальчика с идеально стройным телом и длинной глубокой красной раной на спине – в форме четвертинки луны; возможно, ее оставил осколок снаряда. По стандартам войны во Вьетнаме ребенок почти не пострадал: рана даже не гноилась. Не так много людей видели, что на что способен напалм, и ни Ladies’ Home Journal, ни любой другой американский журнал не смогли бы в 1966 году (а может, и сейчас?) опубликовать фотографии, показывающие его воздействие на человеческую плоть. Между тем напалм был нашим оружием, и мы часто использовали его во Вьетнаме.
Мои шесть репортажей для лондонской The Guardian были образцами такта и самоцензуры. Даже либеральные британцы не были готовы к тому, чтобы прочесть правду. Американцы одержали триумф с точки зрения пиара: войну подавали как великодушную попытку спасти южновьетнамский народ от коммунизма. Тот, кто поставил бы под сомнение эту идею и показал бы, чем на самом деле обернулась война для южновьетнамцев, рисковал прослыть агентом коммунистической пропаганды. А я хотела, чтобы меня читали, чтобы меня слышали, и понимала, что писать нужно осторожно. В этих репортажах есть льстивые фразы, которые я написала, сжав зубы.
То, чему я стала свидетельницей в Южном Вьетнаме, могли узнать все, информация была доступной, открытой и на виду – и так было по меньшей мере за год до моего приезда в страну. Я не могу понять, почему сотни корреспондентов в Сайгоне игнорировали эту сторону войны. Возможно, они считали ее незначительной, неинтересной, не имеющей никакого отношения к работе военных корреспондентов? Или же понимали, что подобная информация дома придется не по вкусу их редакторам и читателям?
Даже те мои скромные репортажи для The Guardian для своего времени оказались слишком громкими. Они привели в ярость южновьетнамское Министерство иностранных дел и, несомненно, их американских коллег. Я получила нежеланный и, как я полагаю, уникальный знак отличия – Южный Вьетнам поместил меня в черный список журналистов. Больше я не смогла получить визу и вернуться в Южный Вьетнам, хотя пыталась несколько лет. Обращения за помощью к американским властям не приносили результатов. Мне вежливо отвечали, что Южный Вьетнам, в конце концов, независимое государство. Гонцы, которые приносят плохие вести, не пользуются популярностью.
В октябре 1966 года я отправилась в Америку, чтобы попытаться поговорить хоть с кем-то, кто бы меня выслушал. Смутно вспоминаю встречу в редакции Ladies’ Home Journal, где я объясняла, что в этом нет никакой политики, вопрос чисто гуманитарный. Редакторы рисковали