уныние и расквартированное одиночество. В городе пасмурно, а до огней еще далеко.
Подошел трамвай. Николай прыгнул с тротуара через лужу. Какая-то женщина на другой стороне улицы взвизгнула — ее окатила брызгами пронесшаяся машина.
На площадке пахло резиной и подсыхающей одеждой. Впереди оглушительно чихал мужчина, проклиная погоду.
Всего два пролета. У кинотеатра он вышел и добежал до арки. Там стояло несколько промокших людей, с тоской глядевших на улицу.
Смешные, хотят переждать ливень. Если тебе понадобятся люди опрятные, осторожные, выдержанные — ищи их, когда пойдет дождь, в подъездах домов, в вестибюлях кинотеатров и столовых. Ищи, ты их найдешь в любом количестве, только на кой черт тебе такие люди?
Он добежал до подъезда и, отгоняя от себя всякие опрятные, осторожные, выдержанные мыслишки, в несколько шагов одолел лестницу и остановился перед смутным, пугающим звонком.
Андрей вчера в знак примирения сказал Великанову — когда они после операции сели за стол: «Ты похож на Атоса, ждешь, чтобы благодать сама свалилась с неба».
Золотарев сам из таких, поэтому его слова запомнились.
Николай позвонил, и сразу стало тихо. Ему даже показалось, что дождь перестал, но он подумал об этом мельком, вслушиваясь в шаги за дверью.
Открыла Тоня. Увидела его, испуганно поправила волосы. Белокурый Сережка выглядывал у нее из-под руки. Великанов заметил в ее глазах вспыхнувшую радость, но не поверил ей.
— Вот, пришел, — сказал виновато и только сейчас подумал: промокший под дождем, он выглядит скорее жалким, чем решительным.
Под ногами лужа. Он молча стоял и глупо пристукивал разбухшей туфлей.
— Проходи, промок, — пригласила она.
— Здравствуй, — протянул он руку Сережке.
— Здвавствуй, — с достоинством ответил мальчуган, — Ты моквый?
— Мокрый, брат. Сейчас от дождя нигде не спрячешься.
— У нас спвячешься, — успокоил Сережка.
Мать со смехом подхватила его на руки и стала кружить. У Николая отлегло от сердца.
— Пусти, — попросил Сережка, заинтересованный гостем.
— Ладно, — сказала Тоня, опуская его на пол, — а то весь сон разгуляем.
— Не вазгуляем, — возразил он, — сна много-много.
— Идем в комнату, — пригласила она Николая.
— Идем! — присоединился Сережка, — Там не мокво.
— Ты меня обнадежил, — благодарно ответил Николай, сбрасывая туфли.
— Ты что? — нахмурилась Тоня. — Надень сейчас же!
— Надень! — посоветовал Сережка. — Ведь с мамой не сповят.
— Пройди, пожалуйста, сюда, а у нас с Сережей перед сном будет пять минут поэзии.
— Басни, — пояснил сын и запел, уходя в комнату: — По твевоге высунули ноги…
— Чудо! — серьезно восхитился Николай. Он был покорен маленьким человеком, в котором так щедро заложена рассудительность.
В тетушкиной комнате царила чопорность и неврастенический порядок. Николай представил себе согбенную старушку в белой панамке и в очках с металлической оправой — такими рисовались в его мозгу старые педагоги, ушедшие на пенсию.
Ему хотелось курить, но он боялся, что придет Вера Игнатьевна и, оставив у порога мокрый раскрытый зонтик, с удивлением обнаружит в своем кресле мужчину и сразу узнает его по голосу.
Показалось, что по коридору кто-то ходит. У них есть соседка. Стараясь не думать об этом, он достал спички. Сигарета помогает обрести непроницаемость. Если тетя войдет, надо сунуть сигарету в рот, извиниться и выйти в коридор. Но никто не входил. За стеной Сережка распевал песни.
На столе много книг и безделушек — хронология женских причуд, календарь увядания и одиночества. И среди всей этой неразберихи — портрет женщины в морской форме с тремя детишками в матросках. Он взял портрет в руки. Тоня хорошенькая, с крупным бантом на голове. Сережка похож на бабушку. При чем здесь Васильев? А если бы на отца?
Тоня неслышно вошла и с порога шепотом сказала:
— Уснул. Я сказала ему, что ты доктор, а он не поверил. Говорит, доктора приезжают на машине с крестом и вовсе под дождем не мокнут.
— Я думал сейчас… — он помолчал, не поднимая на нее глаз: — Я никогда не сделаю тебя несчастно.
Она заметила в его руках спички.
— Кури. Вера Игнатьевна в Москве, должна приехать утром.
— А я не знал, — спохватился Николай. — Вообще до меня только сейчас дошло… Нахально, правда? Я боялся, что откроет тетя, и собирался выдать себя за точильщика…
— Чудак, она была бы рада тебе. Она не любит слухов, не любит телефонов, а уж если познакомится. И потом ты врач.
— Плохой сон и аппетит? Раздражительность, не помогают лекарства?
— Не смейся, она несчастный человек.
— Прости, меня развеселил твой сын.
— Я сейчас приготовлю кофе.
— Что ты скажешь соседке?
— Что у меня Николай Великанов, он любит кофе.
Она вышла, осторожно прикрыв дверь, и тогда он закурил. Дым потянулся к форточке, и там его закружило и рассеяло потоком насыщенной дождевой свежести. Редко и бледно вспыхивало небо, и гром доносился издалека. Тучи оседали за дома. За окном еще слегка накрапывало.
Он встал и пошел на кухню. Для мужского его эгоизма было бы достаточно, если бы Тоня смутилась и вернула его назад, показав глазами на дверь соседки. Но она улыбнулась и стала громко рассказывать, как вычитала у Стейнбека интересный способ приготовления кофе с яичной скорлупой и белком.
Скверно, когда отношения двух людей не пугаются взгляда соседки, подумал Великанов, чувствуя, как холодная тоска опять начинает подавлять его. Прислонившись к косяку, он наблюдал за ней, за ее быстрыми спокойными движениями. Она отделила белок и бросила его вместе со скорлупой в кофейник. Подождав несколько минут, Тоня добавила две больших ложки кофе и выключила газ.
— Это придает блестящий оттенок кофейной струе, — пояснила она, процеживая кофе через маленькое ситечко.
Это придает оттенок святости нашим отношениям, думал Великанов. Обывательской, ненавистной святости, на которую настоящая любовь не оглядывается.
Тоня разложила сахар на два блюдечка, он взял чашки и понес их в комнату. Обошел нелепое кресло, стоящее посредине. Прихоти старых женщин остаются неразгаданными, но ясно, что Тоне живется нелегко.
Она вошла с кофейником, прикрыла дверь плечом. Он хотел ей помочь, но поздно сообразил.
— Я сегодня читала рассказ одного начинающего прозаика, студента пединститута.
Он не сводил с нее глаз, а она быстро и неуловимо наводила порядок в комнате, то ли скрывая смущение, то ли решив, что теперь он освоился и все замечает.
— И как? — дрогнувшим голосом спросил Николай.
— Интересный рассказ, смелый.
— Смелый? — Он помолчал, глядя, как она разливает кофе и улыбается его вопросу. — Странно, что о смелости приходится говорить. Литература должна быть всегда смелой. Но странно и другое: те писатели, кого мне называли смелыми, оказывались трусливыми перед лицом большой правды. Смелость в следовании готовым, хотя еще не привившимся образцам? Смелость