Пять секунд лечу на стабилизирующем парашюте, дергаю кольцо, проваливаюсь и ощущаю толчок — раскрылся купол основного. Вижу, как через некоторое время неподалеку от меня возник купол Димы Зарубина. Значит, и его вышиб Щапов. Дима мешком висит в лямках. «Ноги вместе! — кричу. — Ноги, балда!» Глушко уже приземлился, вижу, как его купол погас и улегся по ветру. Разворачиваюсь на лямках и готовлюсь к приземлению. Зарубин, как сосиска, болтается где-то выше.
Он приземляется через минуту после меня. Я еще не поднялся и продолжаю ему орать: «Ноги вместе, матерь вашу!» Бац! Покатились глаза по зеленой траве… Он шлепнулся в десяти шагах от меня, не подавая признаков жизни, пока я не подбегаю к нему. И тут я вижу, как он открывает ошалелые глаза и вдруг дергает кольцо запасного парашюта.
Когда и остальные подбегают к нам, он виновато объясняет: «Как ни странно, но мне показалось, что у меня не раскрылся купол основного парашюта…»
Сбежавшиеся из деревни мальчишки помогают нам уложить парашюты, и мы идем обмывать прыжки. Ребята посоветовали мне прочесть лекцию о менингите. На деньги, которые я заработаю, возьмем водки. Дима Зарубин заплакал и сказал, что ему не на что купить автобусный билет. Я успокоил старосту: будет для тебя трешка. За лекцию мне дадут кучу денег. Я щедрый. Шиковать так шиковать, сказал я ему. Впридачу к билету могу купить пуговицы «элегант» для его подштанников.
Я вышел на трибуну, а ребята сидели на сцене за круглым столом и поторапливали меня.
— Глубокоуважаемые селяне! — начал я и почувствовал, что очень устал. Язык мой не ворочался, и я забыл, кем открыт менингококк.
— Доктор, проснись! — крикнула бабка Фимка, сидевшая в первом ряду — она любит послушать.
Меня толкнули в бок, и Зарубин обрадованно взвизгнул: «Так его, сакрамента!» У него глаза в темноте светились, как гнилушки.
Я рассердился и стал читать стихи про его жену:
Пыо ли я, пою ли,
в мае ли, в июле —
сохну все по Юле,
вяну все по Юле…
Дальше забыл, и бабка Фимка опять крикнула: «Доктор, проснись!»
Я же не засыпал, черт побери, я трудно засыпаю. Чтобы заснуть, я своим холостяцким мыслишкам по ночам откручиваю головы.
Я мысленно ужалил Диму Зарубина, а он мысленно лягнул меня ногой…
На деревянной балке клубного потолка без пользы, вижу, висит кольцо для люльки. Окно маленькое. Из него видна собачья будка. Надо мной склонилась бабушка Фима. Трясет меня за плечо и кричит: «Доктор, проснись, на автобус опоздаешь!»
Так это не клуб? Ну и поспал, черт побери!
— Я тебе рубашки приготовила, — говорит бабушка и смеется. — Ишь, лицо у тебя какое, тусьменное!
Нахожу свои очки на подушке и поднимаю с пола рукопись.
— Спасибо, бабуся, — отвечаю ей и смотрю на часы.
В другой комнате заскулил Вельзевул.
— Пес захворал, — вздыхает бабка. — Нос обсох. Никак не откатается Есаул, от живота, должно.
— Вельзевул? — меня подхватило. Я пригнувшись выбежал в хозяйскую половину.
В висках стучало. Больше не буду пить «фрагу». Одолела Карпухина фражья сила. Пес лежал у стола, половина морды одеялом закрыта, косит глазом на меня и на бабку. Я назвал пса Вельзевулом, но бабка не выговаривает, так что его можно и Есаулом звать — реагирует.
— При коммунизме, должно, участковые ветеринары будут, — соображает хозяйка.
— Чернобыльником бы его полечить, — высказываюсь я в духе вежливого медика, уважающего народную медицину.
Она с упреком смотрит на меня, как на человека отставшего и пропащего, и подносит к самым моим очкам баночку с пенициллином.
Бабка сейчас похожа на колдунью. Я бегу в свою комнату, шарю по углам, однако шприца нигде нет. Я заглядываю в свою заветную коробку — единственную в мире коллекцию женских пуговиц. Правда, коллекция еще в проекте. Пуговиц там всего три штуки, да и то мужские. Но я нахожу в коробке то, что искал: крошки тетрациклина, и несу их бабке, чтобы не уронить честь научной медицины.
Она недоверчиво смотрит, как я мешаю лекарство с сахаром, но слово «тетрациклин», не похожее на шаманский чернобыльник, звучит авторитетно. Мы просовываем ложку со снадобьем в черный угол пасти Вельзевула (Есаула), отвернув нависающую губу.
— Жар собьет живо, — уверяю я, но, опять поймав недоверчивый взгляд хозяйки, прибегаю к неотразимой медицинской формулировке: — Температурная кривая критически пойдет на снижение…
Беру аккуратный пакет с рубашками и бегу по направлению к больнице.
Голова болит, но мне радостно, что я скоро увижу Валю.
Я в отпуске, я в отпуске,
я всю в деревне водку спил! —
выпалил я, останавливаясь у больничных дверей перед хорошенькой докторицей Розой Яковлевной.
— Не спил, а выпил, — поправляет она меня довольно строго.
Ах, милые терапевты, до чего же вы обделены фантазией!
— К нам, между прочим, больного с кровотечением привезли, — улыбнулась мне Роза Яковлевна. — Сейчас звонят в город. Не хотите в город на самолете?
Скверно, когда отношения двух людей
не пугаются взгляда соседки
После утомительной поездки Глушко заснул как солдат. На улице белым по черному вспыхивали молнии. Пасмурно, хотя не так уж поздно.
На стуле около кровати и в карманах сигарет на оказалось. Великанов на цыпочках подошел к тумбочке, достал последнюю пачку. Прокрался к ботинкам, надел их, вышел в коридор. Кто-то ввернул лампочку, теперь можно спокойно идти по доскам между кучами мусора и битого кирпича.
У подъезда под жестяным козырьком карниза Николай постоял несколько минут, размышляя, как идти. Спрыгнул и пошел к воротам у хозяйственного двора, где была калитка.
В стороне вокзала небо вспыхнуло, как тогда, в памятную ночь пожара. Чиркнуло по крышам, по дрожащим лужам.
Не успел он пройти калитку, как рубашка промокла на спине и волосы разъехались на пробор.
— Деточка, примись! — попросила пожилая женщина, когда он, расставив ноги и запрокинув голову, смотрел на сизаря, нахохлившегося в слуховом окне кирпичного дома.
Извинился и побежал к трамвайной остановке. Трамвайчики маленькие в этом городе, усть-катавские, но именно они сообщают городу ежедневный ритм, к которому привыкаешь. Почему-то Николаю казалось, что там, в другом городе, он будет вспоминать их первый скрип на поворотах в утреннем тумане, зевающих кондукторш и разбег освещенных солнцем окон — по уклону от площади до самого моста.
Таким он ему запомнится, этот город.
Великанов остановился у областной библиотеки. Дождь обрек людей на плащи, зонтики, галоши. Дождь обрек их на