– Самая что ни на есть! – перекрестилась Настя. – И знаешь чья дочь?
– Чья?!
Настя сказала несколько слов совсем неслышным шёпотом, и Мери услышала только изумлённый вздох Ирины:
– А ведь не похожа на неё совсем… Анька белая была… Бог ты мой! Гришке-то сказать, аль нет?
– Как хочешь. Отчего не сказать-то?.. – Настя помолчала. – Дивлюсь я на эту девочку. Два месяца уж в таборе и хоть бы словом пожаловалась, хоть бы заплакала! На части рвётся, как невестка молодая, всё помогать суётся, гадать и то подхватывается с нашими идти…
– Зачем ей?..
– Известно зачем, – медленно произнесла Настя. – Уходить-то девке некуда. Сама, поди, видишь, как сейчас с князьями-то. Всё вверх дном перевернулось да опрокинулось. Цыганам-то, конечно, ничего, нам лишь бы конные ярмарки не запретили…
– Да кто ж их запретит! – рассмеялась Ирина.
– То-то и оно. А девочка хорошая!
– Она замуж за цыгана не хочет выйти? – вдруг задумчиво поинтересовалась Ирина. – Моему Ваське девятнадцать уже, а даже думать, балбес, о женитьбе не хочет… Красивая девка-то какая! Сегодня, только Сенька с Мардо её привезли, я разглядела. Она на лавке сидит вся синяя, трясётся, косы мокрые, вода бежит – а всё равно видать, что красивая! Если, ты говоришь, она совсем цыганкой согласна быть, так я бы её взяла. Может, мой Васька ей понравится?
– Не знаю, – пожала плечами Настя. – Только, чую я, что она ещё кой-кому нравится.
– Это кому ж? – ревниво спросила Ирина.
Мери вытянулась в струнку на постели, вся обратившись в слух. Но в это время рядом чуть слышно, жалобно простонала во сне Дина, и приглушённый разговор у свечного огарка тут же смолк. На всякий случай Мери крепко зажмурила глаза.
– Чяялэ, спите? – чуть погодя раздался подозрительный вопрос Насти.
Мери «спала» изо всех сил. Вскоре до неё донеслось чуть слышное шуршание юбок, шаги к двери, свет свечи метнулся по стене – и сразу навалилась темнота. Луна уже уходила из окна, оставив лишь голубоватую полоску на подоконнике. Глядя на неё, Мери вздохнула… и вдруг неслышно рассмеялась – впервые с той страшной ночи, когда проснулась одна в телеге посреди ночного поля. «Я останусь здесь, – подумала Мери, не чувствуя ни страха, ни отчаяния, ни сомнений, – лишь бесконечное облегчение. – Я останусь у цыган, они меня не прогонят. Если уж эта женщина хотела меня замуж… за цыгана… Кому же я нравлюсь? Сенька… Нет, вздор, быть того не может, никто не может знать…» Луна ушла из окна. Мери заснула, так и не додумав.
* * *
Дина проболела всю зиму. Падение в ледяную реку не прошло для неё даром, девушка снова свалилась в жару, и Мери сорвала себе голос, требуя, чтобы цыгане позвали к больной доктора: она опасалась рецидива. Доктора привели, и тот, осмотрев больную и с опаской поглядывая на её сгрудившихся вокруг смуглых, черноглазых, оборванных родственников, объявил, что вместо тифа Дина получила пневмонию. На этот раз в больницу её не повезли, поскольку сам доктор честно предупредил, что смоленский госпиталь переполнен тифозными, а лежать в продуваемом сквозняками больничном коридоре с пневмонией – верная смерть. «Коли помрёт девочка – так пусть лучше дома, а не в казённом месте на полу», – единодушно решили цыгане. Дарья залилась слезами. Мери, почерневшая и злая, обняла её за плечи, сердито посмотрела на цыган и сквозь зубы пообещала: «Не беспокойся, тётя Даша, я её выхожу. Не в первый раз».
Дину положили в дальней комнате на огромную кровать с периной и горой подушек. С подругой поселилась Мери, для которой началась новая полоса бессонных ночей. Почти ползимы она не спала спокойно даже тогда, когда засыпала Дина: каждый шорох за дверью пугал девушку, она приподнималась на локте и не сводила глаз с двери, боясь, что войдёт Мардо. Этот цыган с испорченным шрамами лицом и всегда сощуренными глазами по-прежнему внушал ей панический страх, хотя с той ночи в рославлевской больнице, когда Мери застала его у койки спящей подруги, Мардо не сказал ни ей, ни Дине ни одного слова. В глубине души она надеялась, что, если у Митьки и были прежде какие-то намерения в отношении Дины, то теперь они прошли. Он с Копчёнкой поселился отдельно от семьи Григория и Ирины, сняв баню у их русских соседей, к родне Мардо почти не заходил, хотя его жена крутилась у цыган каждый день, и Мери вздохнула спокойнее. У неё хватало забот и без Митьки.
Дина больше месяца не вставала с постели, снова находясь между жизнью и смертью. Девушка страшно похудела, осунулась, глубоко запали воспалённые, лихорадочно блестящие глаза, ещё резче обозначились обтянутые сухой смуглой кожей скулы, и у Мери разрывалось сердце, когда она смотрела на подругу.
«Ничего! – нарочито бодрым голосом успокаивала она Дину, давая ей лекарство, меняя мокрую тряпку на лбу или поправляя подушку так, чтобы больная могла посмотреть в окно на заснеженную улицу. – Ты поправишься у меня, честное слово! Будем с тобой понемножку на двор выходить, скоро уже дни прибавляться начнут, а потом весна наступит… Вот увидишь!»
Дина, у которой не было сил даже улыбаться, молча отворачивалась к стене и закрывала глаза. И Мери в полном отчаянии чувствовала: подруга не ждёт этой весны, она ей не нужна. Иногда по ночам Мери просыпалась от судорожных всхлипов, доносящихся с кровати. Вскакивала, перебегала холодный пол по лунным пятнам, прыгала на перину к подруге, обнимала её худые, содрогающиеся плечи.
– Дина, Дина, Диночка… Ну, что же ты опять… Тебе ведь нельзя так, хуже станет, уморишь себя, глупая!
– И пусть! Пусть! Пу-у-усть! – захлёбывалась придушенными рыданиями Дина. – Я тогда к нему… сразу – к нему… он там меня ждёт… Меришка, я жить больше не могу! Его нет, понимаешь – нет! Больше нет! Я никогда… я его никогда не увижу-у-у… Господи, да зачем меня тогда вместе с отцом не застрелили… Всё бы уже кончилось, как было б хорошо…
– Дина, Дина, господь с тобой… Нельзя так говорить… – шептала Мери сквозь слёзы. – Это грешно, нельзя… Ты молодая, тебе девятнадцать лет, у тебя всё ещё будет, вот увидишь…
– Будет?! Что будет?! Дура! – взрывалась Дина. – У меня уже ничего не может быть! Весной пойду побираться под заборами, как нищая! Как все эти! Вот и вся моя жизнь, всё, что осталось! С утра до ночи Христа ради, пока не сдохнешь! И одна, всю жизнь одна! Вот и всё! – Тут её схватывал сиплый кашель, Дина, задыхаясь, падала навзничь на подушку.
Мери вскакивала, бежала за водой, за лекарством, уговаривала, упрашивала успокоиться, лечь и заснуть, угрожала позвать Дарью… На последнем обычно Дина смирялась:
– Не смей! Не надо… Маме и без меня довольно… – Она с отвращением глотала настойку, отворачивалась к стене и накрывалась с головой.