Такая готовность пленила императора. Она превзошла его ожидания и, вероятно, в это время уже отвечала его желаниям. Достоверно, что постоянные и оскорбительные жалобы, которыми надоедал ему Александр, сделали то, что партия, к которой он сначала так стремился, сделалась для него менее дорогой. Вследствие непрерывного раздражения, в императоре зародилось и росло неудовольствие против России. Притом, можно думать, что после того, как он получил некоторую надежду на желанный прием в Вене, он поддался влечению в сторону Австрии; что он уступил излюбленной мечте, которую из чувства гордости тщательно скрывал. До сих пор он неуклонно шел к России. Это делалось отчасти в силу необходимости, а еще более из расчета сохранить систему, к которой он привязался, из желания придать своей политике характер устойчивости, а не в силу пылкого влечения к союзу, который неоднократно обманывал его надежды. Но в описываемый момент не была ли его симпатией Австрия? Наполеон далеко не был нечувствителен к обаянию громкого имени. Свирепость, с которой он недавно ожесточался на Австрию, обусловливалась сложностью его натуры. Она вытекла из его революционной закваски, из враждебных чувств к дому, который более всех олицетворял и осуществлял древнее право; а, может быть, и из чувства горькой обиды, даже досады, что венский двор всегда отталкивал его и смотрел на него, как на выскочку. Он неоднократно клялся погубить его, но только потому, что отчаивался приобрести его дружбу и осветить ее блеском корону на своем челе. Он, как бешеный, ненавидел его и все-таки страстно стремился к нему. В настоящее время, когда австрийский брак делался возможным, легко и быстро осуществимым, он открывал пред ним блестящие и широкие горизонты. Этот семейный союз придал бы его челу, столько раз венчанному победой, то единственное сияние, которого ему не доставало. Он дал бы ему предков, сразу состарил бы его молодую династию, сравнял бы ее с Бурбонами. Он сблизил бы его со всеми его предшественниками, царившими над христианскими народами, и даже – через германских кесарей, которым досталось наследие римской империи, бывшей в его глазах источником всякого величия и блеска, – с древним Римом. Затем, возможность заставить забыть наиболее ненавистные воспоминания о революции, потопить их в блеске окончательной победы над страстями и предрассудками былого, прочнее спаять разнородные и даже враждующие элементы, из которых он мечтал создать свою Францию и, таким образом, примирив настоящее с прошлым, положить основу будущему – какое искушение для его преобразовательного гения!
Как только эти честолюбивые и величественные мысли начали осаждать его ум, как только они начали овладевать его воображением, неудобства другой партии, которых прежде он упорно не хотел видеть, все яснее выступали перед его взорами. Чем более Австрия шла ему навстречу, тем более и возраст русской великой княжны, и различие вероисповедания, на котором он не находил нужным останавливаться, давали ему основание для серьезных возражений. Следует ли предполагать, что с половины января в нем произошел полный переворот? Сожалел ли он уже тогда, что опрометчиво связал себя с Россией? Не дошел ли он до желания, чтобы она доставила ему предлог или повод к отступлению? Не имея возможности утверждать это с положительностью, позволительно думать, что это было так. Но допуская, что уже в то время в его интимных симпатиях произошел некоторый переворот, он не внес никакой перемены в ранее принятые решения. В продолжение всего времени, пока Наполеон не имеет известий о начатых с царем переговорах, пока он ждет, что согласие русского государя может прибыть с часу на час, он считает себя связанным полномочиями, данными Коленкуру. Он добросовестно избегает всякого опрометчивого шага по направлению к Австрии и ни на йоту не отклоняется от России.
Более того, судя по некоторым фразам, сорвавшимся у него с языка, есть основание думать, что, невзирая ни на что, русский брак представляется ему, как нечто, на что он имеет известные права, как нечто, если и не самое желательное, то, по крайней мере, самое вероятное. На великую княжну он еще смотрит, как на будущую супругу, предназначенную ему самой судьбой, и только о ней желает иметь подробные сведения; только о ней одной старается он составить себе ясное представление. Однажды вечером во время приема в Тюльери он попросил Савари воскресить в своей памяти картину Петербурга и показать ему между присутствующими дамами наиболее похожую на Анну Павловну.[305] Это нисколько не мешает ему чрезвычайно любезно принимать графиню Меттерних, которая постоянно приглашается во дворец. Он предлагает ей принять участие в игре за своим столом, говорит ей комплименты по поводу ее туалета и оказывает ей те незначительные милости, которые производят впечатление при дворе: он считает полезным поддерживать надежды и усердие Австрии.[306] Однако при публике все ограничивается не имеющими значения любезностями. В частных разговорах намеки не прекращались, но определенного ничего не высказывалось. Можно думать, что Богарне получили даже предостережение воздержаться от излишнего усердия и не заходить слишком далеко. Королева Гортензия назначила графине Меттерних свидание. В назначенный день королева оказалась больной, и посетительница не была принята. Князь Шварценберг тоже не видит никакого официального поощрения. Несмотря на частые посещения Лаборда, он остается недоверчивым и думает, что русский брак “более, чем вероятен”.[307] Довольный оборотом, который приняли переговоры с Австрией, Наполеон не дает им перейти известных границ; он не дает им ходу, заставляя их, так сказать, топтаться на месте, ибо каждую минуту одно слово Александра может обязать его порвать их.
Во всяком случае, Россия все еще держала его судьбу в своих руках. Ничто не дает основания думать, что император взял бы обратно слово, данное его именем, если бы в назначенный им срок получилось известие, что по возвращении царя из Москвы между, царем и нашим посланником состоялось соглашение и что они обменялись взаимными обязательствами. Однако проходили дни, недели, а ни один курьер не являлся с известием из России. Это молчание составляло неприятный контраст с предупредительностью Австрии. Роковой срок, конец января, был уже недалек, а ожидаемого ответа все еще не было. Все столь заботливо и точно установленные сроки были пропущены.[308] Наконец, 26 января вечером прибыл от посланника ответ в виде двух длинных депеш министру, шифрованных самим посланником, при особом упоминании, что “ни в коем случае не должно доверять их канцелярии”. Надо думать, что при виде этого загадочного текста Шампаньи испытал сильное и мучительное волнение. В сообщении его императору говорится, что он проведет ночь над этими шифрованными строками, “пока глаза не откажутся ему служить”.[309] Найдет ли он в них ответ, то да или нет, которое нужно было императору, то решающее слово, которое приведет к развязке?
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});