Тогда же, в Лосицах, он сочинял и пел свои песни по вечерам под гитару. Если, конечно, разрешал отец Рафаил, который, хотя и считал это занятие совсем не монашеским, но послушать Александра все же иногда любил.
Вот одна из этих песен.
Уже вечер, друзья, уже вечер,
И луна свою лампу зажгла.
Так оставим же праздные речи
Оторвемся на миг от стола.
За окном никакого ненастья,
Листопад не шуршит в этот час,
Словно душу осеннюю настежь
Отворила природа для нас.
И быть может, не стану пророчить,
Где-то путник в нелегком пути,
Но под светлую исповедь ночи
Он надеется все же дойти.
Благодати исполнены кущи,
Пруд, заросший туманом, кадит.
Мир тебе, одиноко идущий,
И тому, кто тебя приютит.
Кто же ты, неизвестный прохожий,
Далеко ль путь-дорога лежит?
Почему так меня растревожил
Твой блаженный, задумчивый вид?
В твоем сердце молитва святая
Разгоняет душевную тьму.
Может, скоро и я, все оставив
Помолясь, посох в руки возьму.
И, крестами себя пообвесив,
Побреду неизвестно куда,
Заходя в близлежащие веси,
Стороной обходя города.
Мы записывали эти песни на магнитофон, а потом я привез их в Москву. Как-то, много позже, меня направили с поручением к патриарху Пимену, в его резиденцию в Чистом переулке. Там, ожидая в прихожей, я с удивлением услышал из покоев патриарха запись песен отца Романа. Патриарх Пимен сам был прекрасным певцом и поэтому мог ценить настоящее церковное творчество.
+ + +
Частыми гостями на Лосицком приходе были еще два человека — иеромонах Никита, самый близкий друг отца Рафаила, и дьякон Виктор.
Отец Никита тоже был постриженником Псково-Печерского монастыря. В тринадцать лет он, ленинградский пионер, ушел из дома, где никому не был нужен. Отец Никита так и говорил: «Еще тогда я понял, что человек в этом мире не нужен никому, кроме самого себя и Господа Бога». Как пионер мог до такого додуматься, остается загадкой, но так или иначе мальчик скоро очутился на приходе у удивительного подвижника иеромонаха Досифея в деревеньке Боровик, в шестидесяти километрах от Пскова. Там он и вырос при старце — на Псалтири, древних патериках, изучая словесность по аскетическим книгам, написанным в V веке, — «Лествице» и «Авве Дорофею». Мирской жизни он почти совсем не знал.
В школу мальчик больше не ходил, но вырос умным, по-своему очень образованным и добрым юношей. К тому же — высоким, стройным и необычайно красивым. Перед армией отец Досифей отправил его на год в Псково-Печерский монастырь — немного разобраться в жизни XX века. Там он и подружился с отцом Рафаилом. А когда вернулся из армии, сразу подал прошение в монашество. В тот же год, когда отца Рафаила отчислили из монастыря, старец отца Никиты, иеромонах Досифей, попросил Псковского Владыку митрополита Иоанна благословить ему удалиться в скит — дом в двух километрах по реке от села Боровик, среди псковских лесов и болот. Митрополит, зная о высокой жизни подвижника, благословил это уединение, а на освободившееся священническое место назначил отца Никиту, который лучше всех знал и храм, и людей в Боровике.
Так молодые иеромонахи оказались на приходах километрах в двухстах друг от друга и по возможности наведывались то в один храм, то в другой — помолиться вместе, совершить литургию, подсобить по хозяйству.
Наконец еще одним завсегдатаем в Лосицах был недавно рукоположенный дьякон Виктор, присланный на приход к отцу Никите для прохождения дьяконской практики. Отец Виктор совсем недавно вышел из тюрьмы. Отсидел он семь лет по политической статье. Дьякон очень хотел вступить в монашество, но митрополит Иоанн — древних лет мудрый и добрый старец — сумел получить разрешение у псковского уполномоченного по делам религий только на то, чтобы бывший заключенный стал дьяконом. Причем на самом глухом приходе, а никак не в людном монастыре. Хотя и дьяконское рукоположение бывшего политического заключенного по тем временам уже было событием из ряда вон выходящим.
Из тюрьмы отец Виктор вынес непоколебимую веру в Бога, полное презрение к любым трудностям и такой веселый нрав, что от его неиссякаемых рассказов мы в самом буквальном смысле в изнеможении падали под стол от смеха. Последнее обстоятельство выглядело как-то совсем уж не по-монашески, и мы старались с этим бороться по мере сил. Но сил хватало лишь до очередного рассказа отца Виктора. А еще он привнес в нашу благочестивую жизнь тюремную лексику, от которой, как мы его ни корили, освободиться так и не смог.
Больше всего пострадал от этого филологического бедствия простосердечный отец Никита. Дьякон Виктор решительно появился в его тихом уголке со своим хохотом, немереным оптимизмом и тем самым кошмарным зековским жаргоном, который отец Никита, к нашему ужасу, немедленно перенял.
За отцом Виктором вдруг как-то сразу закрепилась кличка — Старчишка. Это было само по себе удивительно, потому что мы никому и никогда прозвищ не давали. Но для этого сидельца кличка возникла как-то сама по себе, совершенно естественным образом.
Помню, как-то в начале осени я приехал в Боровик к отцу Никите. Продукты и деньги, привезенные мною из Москвы, закончились очень быстро, поскольку здесь гостил не только я. Собрались такие же молодые и оголодавшие после Успенского поста отец Рафаил, инок Александр, дьякон Виктор и бесноватый Илья Данилович. Последний, правда, был лет на тридцать нас старше, но обладал вполне молодым зверским аппетитом.
Итак, истребив подчистую доставленные из Москвы продукты и до аллергии объевшись яблоками нового урожая, мы окончательно приуныли. И решились на последний в таких случаях шаг — ехать во Псков, просить денег у нашего митрополита Владыки Иоанна.
Этот Владыка был, наверное, самым старым в те годы архиереем Русской Православной Церкви. Чего только он не испытал в своей жизни! Высокий, могучий, совершенно седой, он был необычайно добр, особенно к монахам. Так что мы были уверены: он поворчит-поворчит, но в конце концов нам не откажет. Владыка лет сорок безвыездно сидел в своей епархии и занимался только церковными делами. Он был единственным архиереем во всей Русской Церкви, который мог позволить себе не выезжать на Архиерейские и даже на Поместные Соборы в Москву. Там на него, по-видимому, давно махнули рукой. Митрополит хорошо знал и любил отца Никиту, поскольку принимал участие в его воспитании с тех пор, когда тот еще школьником сбежал из дома на приход к старцу Досифею.
Конечно, Владыка хорошо представлял, насколько бедно живут его монахи на дальних приходах. Знал, но все-таки посылал их туда служить. Ведь лишь благодаря тому, что в храмах совершались богослужения, власти не решались закрыть их или разрушить. Вообще почти на всех дальних приходах в Псковской епархии несли служение монахи или одинокие священники. Женатым батюшкам, да еще с детьми, здесь пришлось бы совсем туго. Отец Никита рассказывал, что за месяц у него с трудом набегало жалования рублей двадцать пять. Это и понятно: старые крестьянки, которые обычно составляли приход таких храмов, были не зажиточнее своих настоятелей. Священники помогали этим, как правило, брошенным родными детьми и внуками старухам то дров нарубить, то крышу починить. А иногда на последние копейки покупали им еду и лекарства. Деньги у батюшки появлялись, как правило, лишь тогда, когда деревенский, почти неверующий народ приходил на крестины или приносил в храм отпеть покойника. Но монахи о деньгах не думали. Или, если уж быть до конца честным, думали о них в последнюю очередь.
Заняв рубль на автобус, мы для пущей жалобности все вместе, отправились к Владыке. Дома оставили только Илью Даниловича — сторожить храм. По всей Псковщине заезжие воры то и дело грабили церкви.
В автобусе народу было немного, и мы вчетвером — отец Рафаил, отец Никита, отец Виктор и я — удобно расселись. Пассажиры посматривали на нас с интересом, а некоторые и с умилением: в те годы нечасто удавалось встретить молодых монахов, вот так, спокойно, в рясах и с посохами, путешествующих по Советской стране.
До епархии мы добрались благополучно. Правда, так увлеклись разговором, что во Пскове чуть было не пропустили нужную остановку. Но отец Виктор в последнюю секунду закричал на весь автобус:
— Отцы! Быстро — роги мочим!
Опрометью выкатившись из автобуса, мы все-таки успели заметить потрясенные лица пассажиров… Но нам было не до них. Впереди лежала заветная улица, которая, хотя и носила имя большевика Яна Фабрициуса, но здесь располагалось епархиальное управление с архиерейским домом. (Советская власть вообще любила предоставлять места для епархий то во 2-м Коммунистическом тупике, то на улице Карла Либкнехта.)