Это был Хатако. Все это время он не отрывал глаз от гладкой поверхности воды. Воспоминание о смерти брата еще сильнее разжигало горящее в них пламя. Внезапно он встал, вошел в реку, зачерпнул в руку воды и смочил ею лоб.
Затем он потряс сжатым кулаком и громко произнес:
— Вода, ты велика и могуча, но ты укрывала крокодила, который сожрал моего брата. Ты не виновата, не виноват и крокодил. Виноват христианский колдун и его аскари. За поля моей матери — один, за ее дом — один, за брата моего отца — один, за моего брата — один. Это четыре, которые должны умереть! И еще больше должно умереть за людей моей деревни… И я должен съесть сердце каждого из них, а ты, вода, получишь за каждого по уху и тогда ты будешь знать, что я сделал то, что должен был сделать…
Потом он пригнулся и стал напряженно прислушиваться. Кругом царила тишина. Подобно дремлющему глазу смотрела в небо вода. Тихо качался лист лотоса на зеркальной поверхности. Белый цветок сверкал под лучом солнца. Дикарь вынул свой нож, осмотрел его, затем выбрался на берег и проскользнул сквозь лиановую стену в лес.
Его обдал жаркий душный воздух, наполненный запахом тления. Мрак и молчание царили там. Подобно серым каменным колоннам храма стояли стволы могучих деревьев. Толстые гигантские змеи лиан обвивали их и ползли к свету, а сверху, в свою очередь, спускались вниз, в темноту, воздушные корни и бороды лишаев. Только изредка совсем одиноко стоял зеленый куст в полутьме, а высоко-высоко вершины деревьев сплетались в сплошной, все затеняющий и все погребающий свод; зеленая листва, сверканье цветов и вся животная жизнь развивались там, наверху. Здесь, в вечной ночи вся жизнь представлена только одним видом и в неисчислимом количестве — полчищами муравьев. Они рылись в гнилых деревьях и под землей, кишели на земле, ползали бесконечными рядами по стволам вверх и вниз и падали, как дождь, с ветвей.
Для одинокого путника тьма и безлюдье были союзниками, они хранили его и его тайны. Как тень, скользил он вперед, переходил легким шагом пахнувшие гнилью болота, медленно текущие ручьи и мертвые гниющие стволы, которые под его ногами рассыпались в прах. Только подойдя совсем близко к прогалине, он замедлил шаг. Он обошел ее кругом, заглядывая то тут, то там через густые заросли. Людей не было видно, но серые нити дыма, которые поднимались с обугленных костров, и примятая трава, не успевшая подняться, показывали, что здесь еще совсем недавно были люди…
Дикарь осторожно вышел из укрывавшего его мрака на солнце. Опустив глаза к земле и поводя носом подобно голодному волку, переходил он от костра к костру, нащупывая сорванной веткой, не найдется ли чего поесть. У костра, который был разложен у палатки белых, он нашел полуобгоревшую кость, на которой сохранилось несколько обуглившихся остатков мяса. Он жадно вонзил зубы в свою находку и, обгладывая ее, пошел дальше. Там, где виднелись отпечатки ружейных прикладов, указывавших на место лагеря аскари, его обостренные голодом глаза заметили в траве забытый узелок с поджаренным маисовым хлебом — больше чем надо, чтобы насытиться. Быстро глотая, но насторожив глаза и уши, вышел он теперь на большую дорогу. Подобно словам книжной страницы на дороге читались отпечатки ног аскари и его захваченных соплеменников.
Ускоренным и почти неслышным шагом пробирался дикарь по следам.
Солнце стояло почти отвесно над головой, когда до его слуха донеслись первые звуки человеческих голосов. Тотчас же он покинул дорогу и нырнул в лес. Со зловещей, бесшумной быстротой змеи скользила теперь темная фигура вдоль дороги, пробираясь сквозь чащу и лабиринты корней, перепрыгивая через стволы, перебираясь через ручьи и топи. Гул, болтовня и смех, пение носильщиков, грубые окрики, бряцание оружия и цепей доносились с дороги.
Наконец, преследователь настиг начала сафари[30]. Он притаился за кустом и блестящими глазами наблюдал за проходящим мимо шествием. Вдруг его тело согнулось, напряглось, как у готового к прыжку леопарда, жилы на руке, охватывающей рукоять ножа, вздулись, белые зубы обнажились, а глаза засверкали темным светом. Хатако заметил одетую в черное фигуру миссионера, которого несли на носилках. Но он не шевелился, пока изгиб дороги не скрыл от него проходящих. Тогда он поднялся, пробрался еще глубже в лес и помчался наперерез идущим…
Когда яркая зелень бананов и серый блеск освещенных солнцем крыш деревянных хижин проглянул сквозь деревья, он быстро нырнул в густые заросли тыквенного поля у самой дороги. Напротив было открытое место. Женщины из деревни подметали его, готовили дрова и кувшины с водой для встречи тех, кто приближается к деревне по лесной дороге. Скрытый в зарослях наблюдатель внимательно смотрел, как людской поток хлынул из леса и разлился по лужайке. Подошли аскари, белый офицер развел часовых, раскинули палатки, пленных разместили в центре лагеря, развели огонь и повесили котелки. Когда тени деревьев стали длиннее и окутали лужайку темно-зеленой мглой, наблюдатель осторожно выполз из своего убежища и скрылся в лесу.
Теперь он начал совершать большие круги вокруг лагеря. Ни одну ветку, ни один стебель не задевало гибкое тело, ни один сучок не затрещал под его кошачьим, мягким шагом, и ни одно человеческое движение в лагере не скрылось от пары горящих в темноте глаз. Неутомимо, как волк вокруг стада, кружил мститель вокруг своих жертв… Пока еще ни одна из них не преступила границы леса.
Вдруг он замер, притаившись за высоким кустом. Затаив дыхание, он следил за передвижением одного аскари. Тот шел, по всей вероятности, отправить нужду прямо к кусту, за которым его поджидала смерть. Медленно поднялась рука дикаря с тяжелым ножом, спина и икры напряглись для прыжка, как спущенная пружина взлетело нагое тело в длинном беззвучном прыжке и опустилось на аскари. Только один удар ножом, один хриплый звук, заглушенный черной рукой — и два тела бесшумно опустились на землю. Еще короткий удар, и людоед поднялся во весь рост. Рука его держала бьющийся окровавленный кусок мяса, который он схватил своими острыми зубами и проглотил. Две тонкие кровяные струйки потекли из уголков рта. Он еще раз нагнулся, сделал надрез — и снова его рука подняла нечто, сочащееся кровью, несколько капель которой упали на его плечо.
«Первый — за поля моей матери!» — громко сказал он, пряча отрезанное ухо в свой кожаный мешочек. Мгновение он прислушивался, поднял мертвое тело, которое было больше и тяжелее его самого, отнес его в чащу и спрятал среди волокнистых корней фигового дерева.
Продолжая бесшумно кружить вокруг лагеря, он старательно чистил пучком сорванной зелени окровавленное лезвие, точил его небольшим камнем из своего кожаного мешочка, пробовал его о палец, потом снова и снова проводил по нему камнем. Еще несколько раз подкрадывался он к людям, которые приближались к лесу, но ни один из них не пересек смертельного рубежа…