Возраст наложил на нее беспощадную печать. Хотя ей было всего лет сорок пять, на вид ей можно было дать гораздо больше. По иронии судьбы, она с запозданием на много лет стала наконец выглядеть той, кем теперь уже не была: истаскавшейся раскрашенной шлюхой. Ее великолепное тело раздалось вширь и стало рыхлым, цвет лица под слоем румян поблек, волосы утратили свой былой блеск, а глаза отсвечивали тусклым металлическим блеском. Она казалась немного растерянной. Теперь, когда можно было почивать на лаврах, наслаждаясь с таким трудом добытым богатством, она не могла решить, за что взяться, к чему стремиться. Мой ожидаемый ребенок возбуждал у нее ненасытный интерес, и у меня не хватало духу дать ей от ворот поворот, хотя любопытство Белль не доставляло мне никакого удовольствия. И Марта, и Белль, и Джереми делали все возможное, чтобы любой ценой заставить меня радоваться жизни, но их нелепые усилия лишь раздражали меня.
Однажды Спейхауз, сам того не подозревая, просыпал соль на мои раны. Во время одного из своих мимолетных наездов он обмолвился, что часть их полка переводят в Ирландию, где снова неспокойно после неудачного восстания, вспыхнувшего в Дублине в минувшем июле под предводительством Роберта Эммета.[27]
Издав вздох облегчения, поскольку его самого в Ирландию не посылали, он добавил:
– А ведь нашлись безумцы, которые вызвались поехать туда добровольно. Прескотт, например. Майорский чин, кажется, не на шутку вскружил ему голову. Но если он отправился в Ирландию за очередным повышением, могу сказать, что он скорее найдет там свой конец, сгинув в болоте с мушкетной пулей в затылке. Умиротворение ирландцев – самое неблагодарное занятие из всех, которые я знаю. Они всю жизнь устраивали и будут устраивать смуты. Любой англичанин, в ком есть хоть капля здравого смысла, знает это и старается держаться от них подальше.
Он продолжал нести вздор, а я, глядя на это глупое лошадиное лицо, была готова убить его. Дэвиду было более чем достаточно уже одного такого повышения, а в Ирландию он отправился именно за тем, чтобы получить в затылок мушкетную пулю – по нашей с Эдгаром милости. И я истово молилась, чтобы Дэвид не нашел столь легкой смерти. Мне хотелось, чтобы он выстрадал столько же, сколько и я.
Приближался срок родов, и я начала страшиться физических мук, которые ожидали меня впереди. Рождение ребенка не было для меня чем-то неведомым. Мне было всего тринадцать лет, когда мать рожала мою маленькую сестренку, и я помогала ей при родах. Воспоминания о долгих и трудных потугах были не из приятных, и душа моя трепетала от страха.
Супруга Спейхауза вновь укатила к себе, и, поскольку врачи не рекомендовали мне возвращаться в дом на Гросвенор-сквер, Эдгар почти все свое свободное время проводил на Уорик-террас. Приготовления к появлению маленького занимали его гораздо больше, чем меня. Из имения в Спейхаузе он уже доставил две колыбели для наследника. Одну – для детской, другую – на тот случай, если дитя будет спать внизу, на первом этаже. Хотя он и раздражал меня до крайности, я не могла не быть тронута, видя, как придирчиво он перебирает младенческие распашонки, которые Люси Барлоу шила одну за другой, заботливо поправляет простынки в пустых колыбельках, задумчиво глядя внутрь, как если бы желанный ребенок уже протягивал к нему оттуда свои ручонки.
Много споров было о врачах и повивальных бабках. С присущей ей властностью Марта однажды раз и навсегда положила конец всем этим разговорам. Когда мы в очередной раз обсуждали избитую тему, она, не обращая внимания на Эдгара, который, как всегда, не мог сделать окончательный выбор, поставила вопрос ребром, обратившись прямо ко мне:
– Вы мне доверяете?
– Конечно, доверяю, – беспомощно пролепетала я.
– Нечего тогда и рассуждать о докторах да повитухах. Вот придет время, и я займусь вами. Никого не подпущу. Будете у меня в полном порядке – и вы, и ребеночек.
– Да ты хоть смыслишь в этом что-нибудь? – встрепенулся Эдгар, который побаивался ее, как и все остальные в доме.
– Уж будьте уверены, – сухо ответила она, пригвоздив его к месту одним лишь взглядом своих темных глаз. – Доказательством тому могут служить пятеро моих сыновей.
И 11 мая 1804 года, когда у меня начались схватки, Марта взялась за дело. Для начала она выгнала из дому всех, за исключением Спейхауза, который, проявив неожиданное упрямство, ни за что не хотел уходить, а затем уложила меня в кровать. Именно она отирала пот с моего лица и давала мне сок макового семени, чтобы облегчить мои страдания. Я тужилась изо всех сил, а Спейхауз мерил шагами соседнюю комнату. Он волновался, не зная, что ждет не своего ребенка, в то время как настоящий отец скитался где-то по свету, затаив в своем сердце ненависть ко мне.
Моя крестьянская кровь еще раз сослужила мне добрую службу. На несколько часов я погрузилась в пучину невыносимой, раздирающей боли, но, к счастью, роды длились недолго, и рано утром 12 мая мой сын появился на свет. Закончив со мной, Марта занялась ребенком, насухо обтерев и запеленав его. Я протянула к нему дрожащие руки, но моя повитуха отрицательно покачала головой.
– Это ему сейчас нужно дитя. А вам нужен покой, так что лучше поспите. Ребенок будет рядом с вами до конца ваших дней, а вот Спейхаузу отпущено не так уж много времени.
С этими словами Марта выскользнула из комнаты, унося с собой мальчика. Я была слишком измучена, чтобы протестовать, а потому мирно заснула.
Когда я проснулась, Спейхауз сидел рядом со мной, держа ребенка на руках. Никогда еще я не видела столь счастливого лица.
– Любимая, – нежно прошептал он, – посмотри только, как красив наш сын.
И положил дитя рядом со мной.
Мой сын не спал. Как и все новорожденные, он безразлично смотрел на меня. У него были светлые волосики, и в его личике уже угадывались черты моего отца, но глазенки, смотревшие на меня, были явно от Дэвида. И ушки, похожие на маленькие раковинки, слегка оттопыривались, совсем как у его родителя.
– На меня похож. Ты не находишь? – спросил Эдгар. Его лицо и голос выдавали крайнюю степень возбуждения.
– Очень, – отвечала я со стыдом и болью в сердце. Малыш разинул крохотный ротик и начал плакать.
Я вполне понимала его, потому что сама готова была расплакаться.
С этого времени Спейхауз превратился в одержимого. Он немедленно поднимал тревогу, стоило ему потерять ребенка из виду, и едва не довел Марту до безумия, постоянно путаясь у нее под ногами. С другой стороны, в нем появились не замечавшиеся ранее основательность и уверенность в себе, так что мне было впору засомневаться: неужели это тот самый жалкий слизняк, который робко подполз мне под бок в нашу первую ночь?