– Это такое философское обобщение… – Он округло повел рукой, с зажатой в ней чашкой. – В подражание Курату – великой книге Всевидящего и Всеслышащего… Я, конечно, недостоин идти за ним след в след, но как велико искушение сделать это!…
На лицах у вскочивших появилось озадаченное выражение, они явно не понимали, говорит поэт серьезно или просто издевается над ними. Чернобородый с минуту размышлял над этим же вопросом, а поэт в это время отщипнул янтарную ягоду винограда, внимательно ее осмотрел, словно любуясь, а затем отправил ее в рот и прикрыл глаза, наслаждаясь вкусом.
Наконец чернобородый решил сделать вид, что понял философию поэта, и уже нормальным голосом возразил:
– Твое обобщение хромает, оно… хм… кособоко…
– Конечно, ты прав, живущий в довольстве, мое обобщение кособоко, как кособоко все, что производит человек. Ведь стоит взглянуть на памятник Великому ханифу, созданный придворным ваятелем – великим Мадзотом, чтобы убедиться, что даже это великое творение кособоко…
На этот раз грохнула хохотом вся чайхана. Златка не совсем поняла, что было смешного в сказанной поэтом фразе, но реакция на нее окружающих впечатляла.
– Ну, Ширван снова на пути к яме!… – послышался восхищенный шепот из-за соседнего столика. Шептал пожилой, по-видимому небогатый, купец своему соседу.
– Да, – согласился тот, – и на этот раз он там просидит побольше недели…
– По-моему, ты непочтительно отзываешься о Великом ханифе… – холодным, бесстрастным голосом произнес чернобородый.
– Ну что ты, живущий в довольстве, – преувеличенно испуганно ответил певец. – Я только согласился с твоей прекрасной максимой о кособокости!…
И тут на лице у чернобородого мелькнул испуг.
– Я ничего не говорил о кособокости!… – резко возразил он.
– Как же так? – удивился вконец обнаглевший рифмоплет. – Все слышали, что разговор о кособокости начал именно ты, живущий в довольстве, охарактеризовав мой ответ уважаемому Калашу как кособокий!…
По таверне пронесся подтверждающий хохот.
– Я тебе говорил, что не надо приглашать его к столу, – просипел Калаш, наклонившись к уху чернобородого и сверля ненавидящим взглядом развалившегося на стуле певца.
– Ну почему же, – возразил чернобородый, не сводя немигающих глаз с поэта, который кинул в рот еще одну виноградину и снова прижмурил глаза. – Мы проверили, и ты оказался прав – яма действительно его не исправила.
– Тогда его исправим мы, – угрожающе просипел один из молчавших до сих пор собутыльников чернобородого и потянул из-за пояса кинжал.
– Вы забыли, живущие в довольстве, старую народную мудрость, – спокойно произнес поэт, не открывая глаз. – Кособокого только саван исправит!… Или не забыли и собираетесь прописать мне именно это лекарство?…
И тут же по залу чайханы прошелестел угрюмый ропот. Словно суровая морская волна прокатилась между столиков и плюнула соленой сыростью в лица четверых разодетых молодчиков. Во всяком случае, всех четверых явно передернуло. Они сразу вспомнили, где находятся, а вот поэт, похоже, об этом и не забывал. Он, услышав этот ропот, только улыбнулся, не открывая глаз. Несколько человек из числа особо оборванных поднялись из-за столов и качали протискиваться поближе к замершей четверке. Стало ясно, что Ширвана здесь любят и в обиду не дадут.
Чернобородый поднялся со своего места, бросил на стол сверкнувшую золотом монету, и вся четверка «живущих в довольстве» направилась к выходу. Им не мешали, но провожавшие их взгляды ясно показывали, что поддержки им здесь не найти.
Златка расправилась со своим пловом и чаем, вынула из кошелька серебро и, подозвав мальчика-слугу, рассчиталась за съеденное. Подняв с пола не очень большую, но туго набитую сумку, она не спеша подошла к столику, за которым сидел Ширван, и присела на один из освободившихся низких пуфиков.
Поэт продолжал сидеть прикрыв глаза, хотя уже давно проглотил свою виноградину. Злата долго разглядывала худое, бледное лицо барда, а потом тихо спросила:
– А ты еще петь будешь?
– Нет, – хрипло ответил тот, не открывая глаз. – Горло болит.
– Ты простудился? – сочувственно поинтересовалась Злата.
Ширван открыл глаза.
– Ты у нас новенькая? – не то спросил, не то констатировал поэт и снова прикрыл глаза. – Издалека притопала в столицу нашего великого ханифата?
– Да, – быстро согласилась Злата. – Я не местная, впервые слышала твою песню. Мне так понравилось…
Поэт опять открыл глаза и пристально посмотрел на девушку. Казалось, он хотел удостовериться, что она не смеется над ним. С секунду помолчав и, видимо, удостоверившись, что девчонка говорит откровенно, он снова прикрыл глаза и проговорил:
– Спасибо. Я рад, что тебе понравилось.
– Ты не сказал, почему у тебя горло болит, – напомнила ему Злата.
Ширван слабо улыбнулся и пояснил:
– Год назад белю Гасаду очень понравилась моя песня, которую я сочинил после свадьбы его дочери Гюлькары. Во время этой свадьбы, которая продолжалась четырнадцать дней, знать сожрала две сотни баранов, тридцать две коровы, семь повозок овощей и выпила шесть бочек старого вина, а молодого – без счета. В то же самое время на земле беля умерли шестьдесят два человека, среди которых было восемнадцать детей. И все они умерли от голода…
Поэт говорил медленно, не открывая глаз. И из уголка правого глаза наискосок через щеку тянулась светлая дорожка слезы.
– Вот об этом и была моя песня. И я ее пел на площади нашей радушной столицы при большом стечении народа. Так вот, как я уже сказал, белю моя песня очень понравилась. Поэтому меня схватили его люди и, связав, лили мне в горло уксус… После этого я не могу, как прежде, петь по шесть часов подряд. Да и голос мой стал хрипловат… Поэтому теперь я пою только для больших знатоков и за роскошный обед.
Он открыл глаза и обвел рукой стол.
– Вот как этот… Угощайся, незнакомка.
А «незнакомка», широко распахнув глаза и затаив дыхание, слушала рассказ поэта. Но глаза ее были сухи.
Ширван снова прикрыл глаза и вполголоса проговорил:
– И глаза у меня еще не привыкли: устают быстро от света. Я последние семь дней в яме просидел… В темноте…
Неожиданно Златка скрипнула зубами и зло пробормотала:
– Я бы этого беля… пришила!…
– К чему пришила? – не понял Ширван. Он снова открыл глаза и удивленно уставился на девчонку.
– А, ладно, – нетерпеливо отмахнулась та и, повернувшись на своем пуфике, выхватила из водоворота окружающих людей маленького слугу.
– Слушай, малыш, в твоей забегаловке нельзя найти тихую комнату, где мы могли бы уединиться минут на тридцать – сорок?
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});