Он вдруг замолчал и рывком поднялся, прислушиваясь. Я даже вздрогнул.
― Это гром,― тихонько сказала Машка. Она посмотрела на него, приоткрыв рот.― Гром… Гроза будет…
Он все прислушивался, шаря глазами по небу.
― Нет, это не гром,― проговорил он наконец и снова сел.― Лайнер. Вон, видите?
На фоне сизых туч сверкнула и пропала блестящая полоска. И снова слабо громыхнуло в небе.
― Вот и сиди теперь ― жди,― сказал он непонятно. Он посмотрел на меня, улыбаясь, а в глазах были печаль и напряженное ожидание. Потом все пропало, и глаза стали прежними, доверчивыми.― А вы чем занимаетесь, Станислав Иванович? ― спросил он.
Я решил, что ему захотелось переменить тему, и стал рассказывать про септоподов. Что они относятся к подклассу двужаберных класса головоногих моллюсков и представляют собой особую, не известную ранее трибу отряда восьминогих. Характеризуются они редукцией третьей левой руки, парной к третьей правой гектокотилизированной, тремя рядами присосок на руках, полным отсутствием целома, необычайно мощным развитием венозных сердец, максимальной для головоногих концентрацией центральной нервной системы и некоторыми другими, не столь значительными особенностями. Впервые их обнаружили недавно, когда отдельные особи появились у восточных и юго–восточных берегов Азии. А спустя год их стали находить в нижнем течении великих рек ― Меконга, Янцзы, Хуанхэ и Амура, а также в озерах довольно далеко от океанского побережья ― например, вот в этом озере. И это поразительно, потому что обыкновенно головоногие в высшей степени стеногалинны и избегают даже арктических вод с их пониженной соленостью. И они почти никогда не выходят на сушу. Но факт остается фактом: септоподы превосходно чувствуют себя в пресной воде и выходят на сушу. Они забираются в лодки и на мосты, а недавно двоих обнаружили в лесу, километрах в тридцати отсюда…
Машка меня слушать не стала. Я это ей все уже рассказывал. Она пошла в палатку, принесла оттуда «голосок» и включила автонастройку. Видно, ей было невтерпеж поймать Голос Пустоты.
А Горбовский слушал очень внимательно.
— Эти двое были живы? ― спросил он.
— Нет, их нашли мертвыми. Здесь в лесу ― заповедник. Септоподов затоптали и наполовину съели дикие кабаны. Но в тридцати километрах от воды они еще были живы! Мантийная полость обоих была набита влажными водорослями. Видимо, так септоподы создают некоторый запас воды для переходов по суше. Водоросли были озерные. Септоподы, несомненно, шли от этих вот озер дальше на юг, в глубь суши. Следует отметить, что все пойманные до сих пор особи были взрослыми самцами. Ни одной самки, ни одного детеныша. Вероятно, самки и детеныши не могут жить в пресной воде и выходить на сушу.
— Все это очень интересно,― сказал я.― Ведь, как правило, океанские животные резко меняют образ жизни только в периоды размножения. Тогда инстинкт заставляет их уходить в совершенно непривычные места. Но здесь не может быть и речи о размножении. Здесь какой–то другой инстинкт, может быть еще более древний и мощный. Сейчас для нас главное ― проследить пути миграции. Вот я и сижу на этом озере, по десять часов в сутки под водой. Сегодня пометил одного. Если повезет ― до вечера помечу еще одного–двух. А ночью они становятся необычайно активными и хватают все, что к ним приближается. Были даже случаи нападения на людей. Но только ночью.
Машка запустила приемник на полную мощность и наслаждалась могучими звуками.
― Потише, Маша,― попросил я.
Она сделала потише.
— Значит, вы их метите,― сказал Горбовский.― Забавно. Чем?
— Генераторами ультразвука.― Я вытащил из метчика обойму и показал ампулу.― Вот такими пульками. В пульке ― генератор, прослушивается под водой на двадцать–тридцать километров.
Он осторожно взял ампулу и внимательно осмотрел ее. Лицо его стало печальным и старым.
― Остроумно,― пробормотал он.― Просто и остроумно…
Он все вертел в пальцах, словно ощупывая, ампулу, потом положил ее передо мной на траву и поднялся. Движения его стали медленными и неуверенными. Он отошел в сторону к своей одежде, разворошил ее, нашел брюки и застыл, держа их перед собой.
Я следил за ним, ощущая смутное беспокойство. Машка держала наготове метчик, чтобы рассказать, как с ним обращаться, и тоже следила за Горбовским. Углы губ ее скорбно опустились. Я давно заметил, что у нее это часто бывает: выражение лица становится таким же, как у человека, за которым она наблюдает…
Леонид Андреевич вдруг заговорил очень негромко и с какой–то насмешкой в голосе:
— Забавно, честное слово… До чего же отчетливая аналогия. Века они сидели в глубинах, а теперь поднялись и вышли в чужой, враждебный им мир… И что же их гонит? Темный древний инстинкт, говорите? Или способ переработки информации, поднявшийся до уровня нестерпимого любопытства? А ведь лучше бы ему сидеть дома, в соленой воде, но тянет что–то… тянет его на берег…― Он встрепенулся и принялся натягивать брюки. Брюки у него были старомодные, длинные. Натягивая их, он запрыгал на одной ноге.― Правда, Станислав Иванович, ведь это, надо думать, не простые головоногие, а?
— В своем роде, конечно,― согласился я.
Он не слушал. Он повернулся к приемнику и уставился на него. И мы с Машкой тоже уставились на приемник. Из приемника раздавались мощные неблагозвучные сигналы, похожие на помехи от рентгеновской установки. Машка положила метчик.
― Шесть и восемь сотых метра,― сказала она растерянно.― Какая–то станция обслуживания, а что?
Он прислушивался к сигналам, закрыв глаза и наклонив голову набок.
— Нет, это не станция обслуживания,― проговорил он.― Это я.
— Что?
— Это я. Я ― Леонид Андреевич Горбовский.
— 3–зачем?
Он засмеялся без всякой радости.
― Действительно ― зачем? Очень хотел бы я знать ― зачем?
― Он натянул рубашку.― Зачем три пилота и их корабль, вернувшись из рейса ЕН 101 ― ЕН 2657, сделались источниками радиоволн с длиной волны шесть и восемьдесят три тысячных?
Мы с Машкой, конечно, молчали. И он замолчал, застегивая сандалии.
— Нас исследовали врачи. Нас исследовали физики.― Он поднялся и отряхнул с брюк песок и травинки.― Все пришли к единственному выводу: это невозможно. Можно было умереть от смеха, глядя на их удивленные лица. Но нам было, честное слово, не до смеху. Толя Обозов отказался от отпуска и улетел на Пандору. Он заявил, что предпочитает излучать подальше от Земли. Валькенштейн ушел работать на подводную станцию. Один я вот брожу и излучаю. И чего–то все время жду. Жду и боюсь. Боюсь, но жду. Вы понимаете меня?
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});