Я протер глаза и пошарил вокруг, ища Сережку. Вот его рука в моей.
— Сережка, куда мы попали?
— В селение Красная Свобода, по старому Сшиби-Колпачок, — ответил мне наш деревенский ямщик, вдруг очутившийся за столом.
— Откуда ты взялся, дядя? Ты же сбежал у орехового куста?
— Было дело, трухнул маленько, — ответил ямщик, — думал, промеж вами стрельба произойдет… А оно вон каким макаром дело-то обернулось. Ну тут я и отыскался!
— Хитрый, черт, постой, а где Сережка Ермаков, я спрашиваю?!
— Насупроть-то, глянь!
Я глянул: напротив парень — косая сажень плечи, одна ручища ковш поднимает, а другая кулачище сжимает:
— Да здравствует комсомол. Ура!
— За нашу ячейку пей все враз! — толкнул меня Рубцовый Нос.
— А Сережка-то где?
— Да насупроть, с Перстнем рядом.
Я прищурил глаза и вижу: действительно, у этого дуба под мышкой жмется чуть заметный Сережка… И вдруг вылезает Сережка из-под своего соседа и пытается тоже рявкнуть. Но пищит как комар:
— Комсомольцы не пьют!
— Не шуми, брагу можно!
Я увидел Сережку опять внизу, а вверху, над ним, пенные ковши. После второго я почувствовал себя здоровее и толще этих дубатолов, и, когда хлопнул меня по плечу Рубцовый Нос, спрашивая, гожа ли брага, я не скособочился, а тяпнул его по спине так, что он крякнул.
— Живем, брат, с такой брагой!
— С хмельком да с медком ладно!
— Русского для гостей, русского!.. — заголосили с конца стола.
— А ну, пошли в главную залу.
— Эй, крали, уважим гостей танцами!
Парни подхватили нас, и мы очутились в большой горнице. И видим — в ней полно разбойниц. И все одна другой краше и нарядней.
Бусы, косы, ленты. Полусапожки серебряными подковками звенят.
Как села одна глазастая за рояль да как ударила по клавишам, встряхнув косами, так и бросило нас в пляс.
Чего-чего не переплясали мы. Тут и «русская», тут и «барыня», тут и «сукин сын камаринский мужик».
Помнится, пытались мы танцевать даже вальсы. Но невозможно. Разбойницы до того жарки, до того пышны, что в объятиях с ними нам становилось невмоготу, душно.
Не раз выводили нас разбойницы на свежий воздух и не раз возвращали обратно.
Глотнув вечернего ветерка, я немножко приходил в соображение и различал на стенах горницы кистени, ножи, старинные пищали…
И виделся мне среди пляшущих самый здоровенный, самый высоченный с полосатым колпаком на кудлатой голове — Рубцовый Нос.
Чем дальше, тем больше все стало казаться мне, что перенеслись мы с Сережкой куда-то в древние времена к разбойникам, описанным в чудесной книжке «Князь Серебряный».
И когда среди буйного веселья кто-то возгласил: «Эй, Ванюха, слышь, Перстень, посмотри, каких спекулянтов приволокли!» — я не выдержал и гаркнул:
— Сарынь на кичку!
В ответ мне раздался веселый рев и ужасный хохот. И больше ничего не помню. Третий ковш браги свалил меня с ног.
* * *
Нос мне пощекотала соломинка. Я чихнул и проснулся. От моего чиха поднялся и Сережка. Мы лежали на груде свежей соломы. Солнце озорно играло в разноцветных стеклышках поповской веранды. Задорно пели петухи. И где-то рядом крутилось точило и раздавалось разбойное: вжик-жик!
При этом звуке мне вспомнилось вчерашнее веселье — ножи-кистени на стенах горницы, Рубцовый Нос, пенные ковши и пляски разбойниц.
— Сережа, это мы не во сне?
— Нет, в Сшиби-Колпачке, — мрачно отозвался Сережа, вынимая из волос соломинки.
— А не в Сшибе-Ковшичке? — попытался пошутить я, ощущая некоторое головокружение.
— Я два ковша выдержал, а на третьем…
— Третий был роковым, — подтвердил я.
Мы помолчали, прислушиваясь, как во дворе для чего-то точат ножи булатные.
И вздрогнули, когда на веранду вошел парень. Но вид у него был весьма мирный. В одной руке кувшин молока. В другой буханка хлеба. И слова обыкновенные:
— Комары вас тут не заели?
— Нет, мы их не почуяли, то ли они нас не нашли.
Парень улыбнулся и, почесав рубец на носу, ушел.
А во дворе: вжик-жик, вжик-жик.
Выпив молока, густого, душистого как мед, и закусив хлебом, сладким как пряник, мы осторожно выглянули с веранды и наконец выяснили, что это был за звук. Наши вчерашние знакомцы вострили косы на точиле, укрепленном среди развилин могучего дуба.
Завидев нас, они повесили косы на сучья дуба и окружили веранду, улыбчивые, лупоглазые.
— Ну как, выспались, укомы?
— Не побудили мы вас? Извиняйте. У нас завтра покос… А здесь как раз отменное поповское точило!
…Любуемся на ребят, что за молодцы, рослые, могучие, все как на подбор. Ни вчерашних разбойничьих ухваток. Ни вчерашней дикости. Видно, брага нам в голову ударила и многое померещилось.
Секретаря действительно зовут Ванюхой по прозвищу Перстень. Рекомендуется нам Иваном Перстневым. Обыкновенный паренек в красной сатиновой косоворотке, в брюках галифе и в лаптях с высоко навернутыми онучами.
Заходим в поповскую горницу.
Вот он, дубовый стол, за которым пировали. Вот они, дубовые скамьи. В переднем углу портрет Калинина. У входа пирамида винтовок. А у стены поповский рояль, на котором вчера наигрывали в четыре руки поповские дочки. Или это мне снилось?
Расселись по лавкам красномольцы, и Перстень принялся за доклад о работе ячейки.
— Перво-наперво должен сказать, ошиблись мы в названии — надо бы именоваться комсомольцами, а мы назвались красномольцами — так понятнее, красная молодежь, красномол… Будем просить уком принять нас в союз и именовать как полагается. Опять же есть упущение в бумажном деле. Протоколов мы не вели. Но, ежели надобно для отчета, сейчас напишем все сразу, сколько полагается.
— Ладно, канцелярству научитесь. Ты про работу давай, — сказал Сережка.
— Работа у нас одна — помогаем Советской власти, как и должна красная молодежь. Продразверстка нами собрана на все сто. Дезертирство вырвано с корнем — вот они винтовочки, — почитай все бывшие у зелененьких… Антирелигиозный дурман изжит окончательно. Поп в другой приход сбежал, так мы его поприжали, а поповы дочки, отказавшись от родителя, строят вместе с нами новую, красную жизнь. В церкви, как водится, клуб. В поповском доме наша ячейка.
А теперь строго проводим в жизнь декрет о приостановлении спекулянтства.
Тех спекулянтиков, которые из Мурома в Шацк за тамбовским хлебом тянутся, неся свои скобяные поделки, хватаем и товар реквизируем. А тех, которые с Касимова на Арзамас тащат мануфактуру, за мордовским пшенцом топают, подвергаем тому же.
Нелегкая эта работа — иные так до оружия дело доводят, иные лесом обегают. Но таких случаев, чтоб мы упустили, все-таки не было. Имущество это зря у нас не идет: сшили сельским сиротам рубахи и штаны и прочую одежу. А на остальное винтовок у бывших солдат наменяли, количеством десять штук, гранат — кучу. Наганов — дюжину. И даже… пулемет. Он сейчас в починке…
— А граждане к вам как?
Перстень махнул рукой:
— Они без нас дышать не могут! За такой ячейкой как за каменной стеной. Ни тебе — бандитизма. Ни тебе — продотрядов. А кроме того, мануфактурки, хотя плохонькой, беднеющим-то выдавали, то да се… Село у нас дружное. Когда по призыву Советов в мордву ходили кулацкое восстание усмирять, так пошло мужское население, расколотили это восстание враз.
Нет, мы у села как любимое дите! У нас почему в ячейке всего шесть ребят? Потому что не сами шли, а селом выбирали, самых, значит, отборных… плохоньких не допущали.
— Это как же?
— А так, как вышел с докладом товарищ Климаков о союзе красной молодежи перед всем сходом, так мужики и решили — что если тому быть, то как следует. Ребят, мол, надо образцовых выбирать, если по-нашему красна девица — значит, красавица, то красный парень — значит, богатырь! Ну и выбрали… Лезла мелочь разная — так не пустили. Выбрали ребят настоящих, ядреных, чтобы действительно! У села мы как дите на материнских руках.
Сережка еще что-то спрашивал, а я про свое.
— А зачем, — говорю, — у вас, ребята, ножи вчера на поясах и длинные рубахи?
— Это мы с покоса вернулись, кончали вчерась поздно, захотели бражки выпить и даже ключи с поясов и бруски не сняли.
— А колпак?
На это многие улыбнулись, а Рубцовый Нос, это он вчерашний, хитро подмигнул.
После доклада о работе повел нас Ванюха Перстень убедиться в их достижениях, посмотреть клуб. Показавшаяся вчера мрачной церковь, рубленная из мореного дуба, поражала своей дикой красотой. Резко выделялись ее резьба и узоры на солнце. Кресты на ее куполах были не железные, а из дубовых горбылин. Их трудно было сшибить, и ребята повесили флаги прямо на них. Внутри церкви было светло и просторно. На месте алтаря груботесаная положена сцена, и прекрасный бархатный занавес спадает зелеными волнами. Через весь зал стоят скамьи, тоже крепкие и грубые, а на клиросе — рояль и на рояле две гармонии. Больше ничего особенного не было.