И поскольку разбойнички оставляли при себе невест самых отборных, только за красоту, в Сшиби-Колпачке и до сей поры наикрасивейший женский элемент из всей округи. Это уж точно. Это можем подтвердить мы с Сережкой.
И пролили те разбойнички на перекрестке дорог, посреди лесной трясины, столища слез людских, что возник на месте разбоя соленый родничок, и поставили над ним атаманы часовенку. И в той часовенке повесили икону, на которой изображен святой Микола Мириклийский, отводящий меч палача от главы разбойничка.
Богато жило село. На разбойные деньги в нем знаменитые трактиры атаманы открыли. И даже воздвигли церковь — всю из столетних дубов срубленную.
Обожали разбойнички пышно венчаться. Попа держали из себя видного, как оденут его в ризы с золотом, с каменьями — есть на что посмотреть.
Дьякона держали с таким басищем, что от его возгласов лошади от церковной ограды шарахались, сами тати, мастера разбойного посвиста, на колени падали.
Любили разбойнички с честью и хорониться. Потому и притч завели большой и даже регента.
Мужской хор был — на Москве бы и то слыл первейшим. У разбойников голоса зычные. У разбойниц — ангельские.
Сколько на Сшиби-Колпачок было наветов, налетов, наездов — и ничего! От всякого начальства щедро откупались разбойники.
Прослышала про них сама царица Катерина. И направила вершить над ними суд самого неподкупного губернатора из немцев. Русскому этого дела не доверила. Умна была — считала, что в каждом русском губернаторе — поскреби его — сидит разбойник.
Велел немец запрячь колымагу, надел мундир со всеми орденами и тронулся наводить порядок. Лесом да гатями растрясло губернатора. Умаялись кони и напротив часовенки стали. Не смогли колымагу из трясины выдернуть. Форейторы в деревню за народом побежали, а немец посмотрел на часы и увидел, что настало время спать, достал полосатый колпак, как у них в фатерланде полагалось, накрылся пледом и захрапел.
А разбойные ребята тут как тут. И впереди главарь их — Рубцовый Нос. В плечах косая сажень, на голову выше самого высокого, в руке кистень, за кушаком пистоль заряженная, за голенищем ножик вострый.
Увидал царского губернатора немецкого образца и засмеялся — больно уж на нем колпак чудной.
Немец от его ржания проснулся, надулся индюком да как загрохочет:
— Здр-раствуй-пр-ращай, черт побир-рай! Почему дорога такой пар-ршивай? Эйн, цвей, дрей, запрягайсь! Как деревни звать?
Разбойные ребята за животики схватились.
— Эй ты, барин, кошку жарил, зовут нашу деревню Сшиби-Колпачок! смеются разбойники, на колпак его с кисточкой глядючи.
— Ага! — обрадовался немец. — А ну давай мне сшибай колпачок. Вот я вас!.. Живо!
Как тряхнул его Рубцовый Нос кистенем по маковке, так и сшиб колпачок. И полетел он на ореховый куст, а немец в трясину…
С тех пор и прозвали разбойное село Сшиби-Колпачок, для смеху. А полосатый колпак стал даваться тому атаману, который выходил на ночной разбой. Чтобы его по такому головному убору свои в темноте отличать могли.
Хранился этот колпак, переходя из рода в род, от главаря к главарю, тайно. И по этому колпаку знали разбойники, кто у них самый главный…
Всю эту сказку вспомнили мы с Сережкой, когда послал нас уком в знаменитый Сшиби-Колпачок с инспекцией. Образовалась там дикая ячейка, назвавшаяся красномольской, а слух ее называл разбойничьей. В канун уездного съезда должны мы были все такие молодежные организации проверить и взять на учет.
Выдали нам мандаты. Сунули мы в один карман корку хлеба, в другой наганы-браунинги и поехали от села до села на деревенских подводах, согласно гужевой повинности.
На последнем перегоне назначенный нам возчик долго ладил телегу, вздыхал, шептался с бабой. Менял новые колеса на старые, ременные вожжи на мочальные, обрядился в худой армяк и подковыренные лапти и наконец, нахлобучив дырявую шапчонку, хлыстнул немудрящую клячку, и мы поехали.
Ехал он не торопясь, как за смертью. А как въехали в лес, все чаще стал оглядываться. И когда подошла гать — узкий бревенчатый настил в один следок, — вдруг соскочил с телеги и, передавая Сережке вожжи, сказал:
— Тут теперь все пряменько, не собьешься. Погоняй! Погоняй, милок, погоняй… Я чуток промнуся.
И не успели мы оглянуться, как он исчез, словно леший.
— Вот тебе и промялся! — сказал Сергей.
А в лесу в ответ как захохочут.
— Ничего, — сказал я, ощупывая в кармане наган, — это филин.
— Куда же мы без мужика лошадь-то денем? — оглянулся Сережка.
— Сдадим в сельсовет, и ладно, — ответил я, стуча зубами от нестерпимой тряски. (Бревна гати ходили под колесами телеги, как живые.)
— Ну и местность! — вздохнул Сережка, оглядывая заболоченный лес с сухими рогатыми деревьями.
— Одно слово — разбойная. Вон смотри — и часовенка на родничке «угодниковы слезки»…
Из-под старинного черного сруба, украшенного покривившимся крестом, вытекал ржавый ручеек и, просачиваясь под гатью, бежал к большущему ореховому кусту.
Глянул я и обмер. На нем не то сорока качается, не то полосатый колпак с кисточкой!
Сгоряча хлыстнул я конягу что есть силы. Она подскочила со всех четырех ног, как-то дуром рванув телегу в сторону, и телега, соскочив с гати, влипла в трясину по самые ступицы.
С испугу мы подобрали ноги и некоторое время сидели молча, боясь слезть с телеги. Лошаденка наша испуганно прядала ушами и вдруг заржала так жалобно, что у меня сердце сжалось.
В ответ на ее ржанье ореховый куст зашумел, заколебался, из-за него вырос громадный детина, без шапки, в домотканой свитке, лихо накинутой на одно плечо. Оглядев нас сверху, спросил басовито:
— Гей, что за люди? Куда путь держите?
— Из города мы… В Сшиби-Колпачок! — ответил я, взводя курок нагана прямо в кармане.
Сережка сунул обе руки в портфель и, притаив в правой браунинг, левой достал мандат, ярко забелевший в сумерках дремучего леса.
— Это что, мандат? — спросил другой голос, еще басовитей.
И от часовенки к нам шагнул другой парень, еще повыше и подюжее первого, в широченных лаптях, какие носят лесовики.
— Мы из укома! — решительно выпалил Сережка.
— Из укома? — хором повторили парни. — Не к нам ли? Не в нашу ли ячейку?
— К вам, к вам, — обрадовался Сережка.
— Ну вот, — осклабились богатыри, — чего же вы молчали, мы бы вас сразу вытащили! Тут ведь и совсем завязнуть можно!
— А где же вы были, мы вас не видели.
— Мы тут дежурили, да того… вздремнули немного… Пока конь не заржал.
Подойдя с двух сторон, богатыри шутя выдернули нашу телегу из трясины и поставили на настил легко, как игрушку. Один повел лошадь в поводу, другой пошел сзади, подталкивая плечом телегу, когда она застревала.
Вскоре мы увидели околицу, высоченный плетень с острыми кольями, похожий на древний разбойничий палисад… И услышали странный вопрос:
— С чем тащите?
Из-за околицы вышло двое парней в войлочных шляпах, в лаптях и зипунах, накинутых на плечи, отчего они казались еще дюжее…
— Слышь ты, из укома ж это!
— Уком едет!..
— А мы-то их ждали! А мы-то! Ну, здравствуйте! — Парни распахнули широко околицу, и свитки свои, и ручищи.
— Гони, што ль, ребят обрадовать!
Один подскочил к нашей коняге, шлепнул по заду ладонью, крикнул, и клячонка наша, сложив уши, понесла. Ребята бежали рядом, пыль столбом, жучки, шавки замелькали вокруг, оглашая улицу лаем. С таким триумфом подъехали мы к поповскому дому, освещенному веселым, щедрым огнем. Не преувеличиваю — нас внесли в дом прямо на руках.
* * *
— Ешь, пока не посинеешь; рукой мотнешь, вытащим! — хлопнул меня по плечу один здоровяк, которого я успел отличить по его мясистому носу с рубцом поперек.
Стоявшие кругом одобрительно захохотали.
Перед нами на дубовом столе дымились горшки жирного варева. На деревянном блюде лежали куски свинины и целая баранья нога. Вот откуда-то из боковой двери втащили две здоровенные корчаги и стали цедить пенную брагу в старинные ковши. Тогда все молодцы расселись вокруг нас за стол, а двое девиц, толстенных, как бочки в юбках, стали обносить.
Я не успел опомниться, как передо мной очутился объемистый пенный ковш.
— За приезд товарища укома! — гаркнули парни и подняли ковши.
С трудом осилил я объемистый ковш. Брага, густая и терпкая, сразу ударила в голову, перед глазами пошел туман, а сидевшие вокруг стали шире, толще и страшней. Я попытался оглядеться.
Рубленный из векового дуба зал. В одном углу черным лесным озером рояль поблескивает, в другом увидел я пирамидку винтовок, а в переднем растянуты красные полотнища, и портреты вождей улыбаются и, кажется, укоризненно качают головами.