лёгкий дух дымка далеко разносило ветром. В телеге, над верхним тюком, резко вырос крохотный силуэт. Замер на мгновение, вглядываясь и вслушиваясь неестественно напряжённо, и быстро исчез.
Обострённое восприятие далеко пронзало темноту. Мелкие мышиные глазки нашарили жизнь сразу за холмом, уловили движение меж каменистых гребней. Наблюдатели видели костёр, видели собак и человека с железом, но сами держались против ветра и были тихи, приучены скрываться, выжидать и нападать внезапно. Мышь скакнула вниз, беззвучно летя к холмам, заходя сбоку по широкой дуге, касаясь лапами только надёжных открытых мест, не хрустнув и самой малой травинкой.
До места добралась уже не мышь. Угольно-чёрная тварь чуть меньше медведя, с длинными цепкими лапами, худая, поджарая, неуловимой тенью мелькающая во тьме. Она упала сверху, вгрызаясь в череп, убивая укусом. Не клыки, но длинные резцы, сломили кость без сопротивления и усилий. Тут же метнувшись в сторону — смяла второго, так, что и он не успел лишний раз вздохнуть, обернуться. Впившись в позвоночник, удерживая широкой пастью сложенного почти пополам человека, тварь сгребла в охапку первого, с прокушенным черепом, и в несколько лёгких прыжков достигла следующего холма. Здесь было достаточно далеко и даже меняющийся ветер не мог бы донести звуков и запахов. Нельзя было растревожить огромных глупых собак. Шумные увальни, громкие и ленивые, они слышали немногим больше обычного человека и были неприятны ей. Но и трогать их, почему-то, не стоило. Если не понимание, то ощущение неких сложных материй наполняло Мышь последнее время. Пытаться рассуждать было больно. Она убедилась, что кругом никого, и наконец вгрызлась в искорёженную добычу. Кости, хрящи, одежда, ощущавшаяся в пасти интересно тягучей, даже казённые сапоги и спутанные грязные волосы одного из дезертиров — всё было перемолото и проглочено меньше чем за минуту. Они отошли довольно далеко от Вала и разбойничали тут много месяцев, научились быть чуткими и осторожными, как матёрые волки. Но и у настоящих волков не было бы ни шанса, будь все мыши хоть в половину также крупны. Проглотив последний комок, она застыла, глядя на мелькающую далеко в низине точку костра. Бедная на мимику морда, не предназначенная для выражения эмоций, впервые за много дней совершенно разгладилась. Печать постоянного яростного напряжения, несвойственная для такого простого разума, спала. Еще несколько мгновений Мышь сидела не двигаясь, не думая, будучи сыта и спокойна. Потом снова нахмурилась и, легко касаясь камней, понеслась обратно. Шёпот велел хранить хромого, а ночь, как всегда, была голодна.
* * *
Проходя деревушки, странно обезлюдевшие, притихшие, перебираясь через оросительные каналы, кое-где засорившиеся ветками и листвой, заваленные осыпавшейся землёю, Эйден припоминал, как всё здесь выглядело тогда. Когда они шли в другую сторону.
Люди попадались по дороге. Крестьяне работали, как и полагается, убирая последнюю свёклу, дорожа даже и ботвой. И теперь их взгляды были колючими, быстрыми, оценивающими, а мужики нарочно держали на виду вилы и колья. Радушие и гостеприимство были присущи сытым, спокойным хозяевам, и то не всегда и не для всех, а уж когда любой бродяга мог представлять угрозу твоей личной сытости — впору было спускать собак, не дожидаясь, пока пришлые подойдут ко двору. Именно так, кстати, пару раз и вышло. Впервые волкодавы опрокинули телегу, выпутываясь из простой упряжи, толком и не успев разлаяться на местных шавок в ответ. Те оказались благоразумны, брехали издалека. Во второй раз, в тот же день, получилось грубее. Вылетевшая из-за плетня свора столкнулась нос к носу с псами Эйдена, и одну суку они всё же успели ухватить и здорово потрепать. Была б та кобелём — наверняка разделили бы пополам. Одно немного утешало, раз здесь в изобилии водились собаки — значит настоящего голода пока не было. В городах запасы всегда кончались быстрее, как и любая съедобная животинка.
Нищий старик, живший на перекрёстке, давно потерявший счёт времени и практически вросший в ложбинку меж ивовых корней, напевал что-то скрипучим слабеньким голоском, между строк прислушиваясь к проходящим мимо. Он слышал колёса. И дыхание животных, должно быть — коров или лошадей. Но поступи копыт различить не мог. Это удивляло.
— Эй, мил человек! — Закричал он, потрясая чашей для подаяний. Трясти получалось само собой, руки служили всё хуже, отказывали, вслед за глазами. — Что за чудные кобылки? Невесомы и легки. Но пыхтят, как хряк перед забоем.
— Каких послали боги. — Эйден положил в протянутую миску сухарь.
— Не нам роптать, убогим! — Засмеялся старик в ответ, благодарно кивая и нашаривая засохшую краюху хлеба непослушными пальцами. — А куда так торопишься, щедрый молодец? На войну? Пока в руках есть силы, да на ногах стоишь крепко — можно и повоевать, да. Чего б не повоевать. — Он жутко засучил культями ног, освобождая их от грязного тряпья, будто только оно и мешало ему побежать наперегонки.
Было не вполне очевидно, над чем именно насмехается слепой, безногий и, вероятно, безумный дед. Эйден тащился медленнее беременной коровы, щедро подавать не имел ни возможности, ни желания, а с ногами, и тем более — желанием воевать, были некоторые сложности.
— Ну знаешь, — Эйден хрустнул запястьем, задумчиво оглядывая ладонь, сжал кулак, — вот уж на что, а на руки, наверно, и не пожалуюсь.
— И то хорошо, и то правильно. Покуда жив, жалиться на жизнь даже и грешно. А уж потом не пожалиться. Рот ведь того будет. — Нищий засунул за щеку сухарь, пытаясь размочить слюной. — Забит землёю. Но пока руки в порядке, закопать себя не дашь. Не дашь ведь, верно говорю? Во грязь успеется. Не торопясь, расправив плечи, гордою походкой. Гаспаро мне вечно выговаривал за спешку, да тумаками потчевал. И крепок на руку, пропойца, ох крепок… но я-то тоже не лыком шит, я ему…
Серая ворона сидела среди ветвей старой ивы. Смотрела на людей и собак внимательно, любопытно. Разминала крылья, вертела головой. И вдруг как заорёт, потакая своей дурной натуре, просто потому что может. Эйден вздрогнул, очнулся, взглянул на деда внимательнее.
— Погоди, погоди, — он не слушал причитания старика, но кое-что всё же расслышал, — что там с Гаспаро? Какой Гаспаро?
— Знамо какой. Гаспаро Амато, какой же ещё. Его и одного-то много, других и не надо. Вечно ладошкой своей шершавой до затылка тянется, да я навострился уходить. А оплеухи фить, так и свистят над ухом, фить, и бранится лиходей злобный, фить, а сослепу толком и