Впрочем, заблуждение их рассеялось быстро. Сципион приступил к делу тут же, не дав им опомниться, едва войдя в ворота лагеря, даже не успев отдохнуть с дороги. «Придя в лагерь, он застал страшный беспорядок, распущенность, суеверие и роскошь» (Plut. Reg. etimper. apophegm. Scipio min., 16). Повсюду слонялось множество праздных людей. Прежде всего, как некогда под Карфагеном, он выгнал всех лишних — женщин, торговцев, гадателей и гадалок всех мастей, к которым то и дело обращались воины, «ставшие суеверными от всяких неудач» (App. Hiber., 85; Frontin., TV, 1, 1; Val. Max., II, 7, 1; Plut. Ibid.). Он осмотрел обоз и велел немедленно продать и отослать все лишние вещи (App. Hiber. Ibid.). Каждому воину он разрешил оставить один медный горшок, одну чашку и один вертел (App. Hiber., 85; Plut. Ibid.). Он ежедневно обходил лагерь и, если видел какую-нибудь изящную посуду, предназначенную для тонких блюд, разбивал ее собственной рукой (Frontin., IV, 1, 1). Так как он опять застал войско на грани болезни, он назначил им строжайшую диету (App. Hiber., 85; Plut. Ibid.). Мягкие постели, на которых прежде спали воины, немедленно были выброшены. Сам император спал на простых досках (HRR., Rutil.,fr. 13).
Теперь войско каждый день совершало длинные переходы, причем воины несли за плечами тяжелую поклажу и провизию на несколько дней. Садиться на мулов Сципион запрещал.
— Какая польза на войне от человека, который не умеет даже ходить! — говорил он (App. Hiber., 85).
«Воины приучались терпеть и голод, и дожди, переходить вброд реки, причем император все время пробирал трусливых и вялых» (Frontin., IV, 1, 1). «Он проходил все ближайшие долины и каждый день приказывал ставить лагерь и разрушать его, выкапывать очень большие рвы и засыпать их, строить очень высокие стены и сносить их, и сам от зари до вечера надзирал за всем». Раньше, при прежних вождях, войско шло свободным строем и часто разбредалось в разные стороны. Сейчас их строили в каре и «никто не смел менять назначенного ему места в строю». Сципион все время объезжал войско, зорко следил за всем, и воины трепетали от его взгляда. «Он приказывал всадникам спешиться и больных сажал на их место, а лишнюю поклажу перекладывал с мулов на пехотинцев. Когда воины разбивали лагерь, передовой отряд для этого прямо с пути должен был становиться вокруг вала, второй — объезжать кругом это место. Все остальные распределяли между собой работу: одним было приказано копать рвы, другим — сооружать стену, третьим — ставить палатки. Количество времени для этих работ было строго распределено» (App. Hiber., 86).
Теперь воины, покрытые грязью, часами рыли рвы. Сципион, глядя на них, говорил:
— Пусть они измажутся в грязи, если не желали забрызгаться кровью врагов! (Veget., 3,10).
Войско изменилось на глазах. Оно стало дисциплинированно, послушно и как огня боялось своего императора. Он появлялся перед ними суровый, спокойный, закутанный в черный плащ, — он говорил, что носит траур из-за позора войска (Plut. Reg. et imper. apophegm. Scipio min., 16). Вскоре они стали бояться его насмешек еще более, чем угроз. Лагерем они стояли уже давно, и, при необыкновенной любви римлян к воде, естественно, что они построили баню. В бане они расположились со всеми удобствами: завели специальных служителей, которые помогали им мыться и натирали маслом. Сципион поднял их на смех и спрашивал, разве они ослы, у них нет рук и им нужны чистильщики (Plut. Ibid.; App. Hiber. 85). Сам он отвергал все удобства: ел простой хлеб и носил грубый плащ. Даже оружие его, оружие, которым воин так гордится и стремится его украсить, даже оно было просто и удобно. Когда кто-то похвастался перед ним красивым щитом, он сказал:
— Римлянин должен полагаться на правую, а не на левую руку (Ael. Var., XI, 9; Frontin., IV, 1,5; Plut. Ibid.).
Но особенно всем запомнился случай с Гаем Меммием. Это тот самый пылкий трибун, который 23 года спустя возглавил римскую демократию (111 г. до н. э.). Тот, кто прочтет описание тех волнующих событий у Саллюстия, навсегда сохранит в своем сердце образ этого несгибаемого революционера и пламенного демократа, который один поднялся на борьбу с лживой, продажной знатью, метал на ее голову громы и молнии и яро прославлял вольность. Но когда после этого мы обращаемся к Цицерону, то с изумлением встречаем на его страницах совсем другого Меммия. В доме Красса Оратора о нем не могли говорить без улыбки. Сам Красс однажды заметил об этом пылком патриоте:
— Так велик кажется самому себе Меммий, что, спускаясь на Форум, наклоняет голову, чтобы пройти под Фабиевой аркой (Cic. De or., II, 267).
Он же однажды с самым серьезным видом рассказывал, что он, Красс, раз приехал в один провинциальный городок и, прогуливаясь по улицам, с удивлением увидел, что на всех стенах написаны пять букв — LLLMM. Заинтригованный этой загадочной надписью, он стал расспрашивать, что значат эти буквы. И ему объяснили, что Меммий недавно подрался из-за какой-то бабенки с неким Ларгом и очень доблестно покусал его. Буквы как раз и напоминают о подвиге смелого трибуна и означают: «Кусучий Меммий гложет локоть Лага»[145].
— Анекдот остроумный, но выдуманный тобой с начала и до конца, — с улыбкой замечает по этому поводу Крассу его собеседник (Cic. De or., II, 240).
Но этого довольно. Сейчас же перед нами встает образ мелкого, ничтожного, спесивого демагога, уличного горлана и драчуна, вроде аристофановского колбасника, который, однако, полон бешеного самолюбия и злобы. Все удивительное благородство этого демократа, все его филиппики против развратной знати разом уничтожены в наших глазах. И когда мы узнаем, что сам Цицерон характеризует его как оратора весьма посредственного, но имеющего особый дар очернять людей, почему он и считался опаснейшим обвинителем, это добавляет последние штрихи к этому весьма нелестному образу (Brut., 136).
Вот этот-то Меммий, тогда совсем молодой человек, приехал под Нуманцию. Он собрался как на модный курорт. За ним следовали бесконечные повозки, тюки и свертки. И особенно он гордился очень модными и очень дорогими чашами, устроенными так, что напиток в них мгновенно остывал, ведь Меммий знал, что под Нуманцией жарко. Как он не понял, под чьим началом ему предстоит служить, уму непостижимо.
Меммий только что приехал. Он стоял посреди своих бесчисленных тюков и самодовольно озирался. Войско следило за ним, затаив дыхание. Все со злорадным наслаждением ждали, что скажет император, и предвкушали большую потеху. Сципион молча смерил его взглядом с ног до головы и сказал:
— Таким, какой ты есть, для меня ты негоден временно, для себя самого и родины — навсегда (Plut. Reg. et imper. apophegm. Scipio min., 17; Frontin., IV, 1,1).
Это сказано было тоном убийственного презрения. Можно себе представить, какой растерянный, красный как рак стоял Меммий посреди своих пожитков и как хохотало войско. Он был уничтожен и смешан с грязью.
Только когда войско стало трудолюбивым, покорным, послушным, выносливым или, как говорил сам Сципион, «суровым и готовым на все», полководец решил начинать военные действия.
IV
В дни мира Сципион был мил и прост в обращении. Какой-нибудь юноша, впервые переступивший порог этого знаменитого человека, бывал поражен и очарован тем, как сердечно, с неизменным уважением и вниманием, как равный с равным, беседует с ним хозяин. Но на войне все менялось. Сципион сам сравнивал полководца с врачом, а битву с операцией. И на поле боя он действительно становился похож на хирурга, который ведет сложнейшую операцию и дает быстрые и отрывистые приказания ассистентам. А они страшатся ослушаться малейшего его приказа, зная, что от их быстроты и понятливости зависит жизнь больного. И вот все друзья и милые собеседники Сципиона превращались в таких безмолвных ассистентов. Все. Даже Лелий. Цицерон передает, что дома Сципион почитал друга, который был старше его несколькими годами, как отца, и охотно давал понять окружающим, что Лелий много умнее и образованнее его. Но во время войны об этом не было и речи. Лелий даже не был советчиком. Он, как и остальные, молча исполнял приказания друга и «чтил его, как бога» (Cic. De re publ., 1,18).
Саллюстий пишет, что Сципион требовал от офицеров смелости и беспрекословного повиновения (Sail. Jug., 7, 4). С бестолковыми и медлительными он бывал очень резок. Под началом его в это время служил Гай Метелл, четвертый, самый младший сын Метелла Македонского. И вот передают, что однажды император, выведенный из терпения его непонятливостью, воскликнул:
— Если его мать родит пятого, то это уж будет осел! (Cic. De or., II, 267).
Очевидно, Публий намекал на то, что каждый следующий сын Метелла глупее предыдущего, а последний уже на той грани, где его трудно отличить от животного.