Звонаря Дмитрий разыскал быстро. Спросил у ночного привратника, тот сказал: брат Осия почиет в дровяном сарайчике, ибо за младостию лет и малостию звания не имеет своей кельи. Это было кстати — не придется среди ночи вламываться в келейный корпус, будить почтенных старцев.
Дверь сарая была незаперта. Монашек сладко спал, раскинувшись на соломе, поверх которой была наброшена мешковина.
Зажёг Никитин пук сухой травы, чтоб посмотреть, нет ли рядом ещё кого-нибудь. Больше никого не было.
От света и пламенного потрескивания Осия не пробудился, лишь почмокал губами. Лицо во сне у него было совсем детское. Как такого в яму волочь? На муки страшные, на пытание дыбой, кнутом и огнём? Дмитрий содрогнулся — вспомнил, как сам с крюка свисал беспомощным кулём. Тронул за плечо.
— Просыпайся!
Звонарь рванулся со своего убогого ложа. Прикрыл рукой глаза.
— Что? Кто? А-а, стрелец… Чего ты?
— Раскрылось всё, — хмуро сказал Дмитрий. — Шпиги Преображенские унюхали. Беги, парень, из Москвы подале, куда глаза глядят. И никогда сюда не возвращайся. На, — это тебе от Фрола, на дорогу.
И отдал кошель, в котором были деньги, оставшиеся после скачки по украинским и российским дорогам.
Осия задрожал всем телом. Кинулся к двери, спохватился, что неодет-необут. Натянул подрясник, опорки взял в руку.
— Спасибочки Фролу Протасьичу, что озаботился сиротой. И тебе, живая душа, что упредил. Век Бога молить буду. Как тебя звать?
— Димитрию Солунскому молись. Он о сиротах заступник. Да беги ты, не мешкай!
Ну звонарь и почесал к воротам, подобрав рясу. Вздохнул Никитин, грешник против долга государевой службы. Оборвал он последнюю верёвочку, по которой можно бы до заговорщиков добраться. Но безгрешным на свете не просуществуешь. А какая вина тяжелее — перед государством иль перед человечеством — то ведомо одному лишь Богу. Наше дело — душу свою слушать, а Господь после разберётся.
Глава 3
Ассамблея
Я жду. Ну что ж,
Ведь ты при шпаге.
А. С. Пушкин
Фёдор Юрьевич слушал репорт гвардии прапорщика молча, воли гневу не давая. Князь отлично помнил, что гвардейский прапорщик давал в заклад свою голову — то-то нынче и блеет покаянно, от былого нахальства не осталось ни волосинки. А только невелико будет утешение оторвать молодцу его рыжую башку, тем дела не поправишь. Ох, страшенное то было дело!
Хорошо, что ночной вестник князь-кесаря не из постели поднял. Если этаким обухом спросонья огорошат, вовсе в изумленье впадёшь. Ромодановский сидел в турском шёлковом халате, накинутом поверх батистовой рубахи; понизу парчовы кюлоты, на ногах чулки червей шёлк да башмаки серебряна пряжка. Сегодня четверток, у государя цесаревича ночная ассамблея. Хочешь не хочешь, а показаться надо, порядок такой. Перед ассамблеей собирался Фёдор Юрьевич часок-другой в кресле подремать, но разве уснёшь. Мысли о шведском короле, о малороссийском гетмане, о запорожцах, о треклятых трёхстах тысячах бередили государственному мужу ум и сердце.
Однако теперь все эти великие заботы померкли, задавленные новой бедой.
Господи, твоя воля! Бомба где-то под палатами, неизвестно в каком месте! Стрельцы с оружьем! Красный петух на Москву! А опасней всего слухи о царевиче. Это всей державе смертное шатание…
Попов умолк, повесил голову. Вина его была не столь уж тяжкая, доставленное известие её с лихвой окупало, но говорить о том служивому Ромодановский, конечно, не стал. Пускай его потомится.
— Значит, концы в воду? Зацепить не за кого, кроме звонаря, который, поди, ничего толком знать не знает? Навряд ли ему Фрол этот что-нибудь потаённое доверил, а десятники ныне по щелям забились. Даже знай мы их всех поименно, не сыщем…
Прапорщик развёл руками.
С угрюмым сопением Фёдор Юрьевич прошёлся по домашнему своему кабинету, обставленному тяжёлой немецкой мебелью: шкапы с книгами, карты, государев подарок — парные сферы земли и неба. Меж глобами на обычном своём месте столь же шумно, как хозяин, сопел ручной медведь Бахус, известный всей боярской Москве. Любимая шутка, которой тешил себя князь-кесарь, была такая. Поднести гостюшке с поклоном кубок вина объемом в две бутыли. Коли устрашится и начнёт отказываться — нарочно обученный мишка непочтивца на пол валит и давай драть. То-то потеха. Кроме царского величества да Бахуса ни к кому на всём белом свете у Фёдора Юрьевича доверия не было. Потому что государь — он от Бога, а зверь хозяина, который его кормит, нипочём не предаст.
— Так Фрол сказал, в сто девяностом их сам-седьмой было? — остановился Ромодановский.
Все зачинщики стрелецкого бунта семь тыщ сто девяностого, то есть по нынешнему счёту 1682 года известны наперечёт. Шестерых давно топор на плахе успокоил, в нетях ходит только один. Фролка Бык, бывый пятидесятник Стремянного полка. Он и в 1698-м рубежные полки мутил, чуть не взяли его тогда Преображенские. Тоже по веревке ушел, в колодезь. Думали, утопился со страху, а там у него внизу ход был подземный. Ромодановский позвонил в колокольчик и приметил, как у Попова сжались плечи.
— Ладно, не дрожи, гвардии прапорщик. Если это Фролка Бык, вы его вдвоём все равно не взяли бы. В старые годы он, сказывают, для потехи брал за рога быка-трёхлетка, да голову ему сворачивал. Пришиб бы вас обоих, и дело с концом.
Вошедшему слуге князь велел подать кафтан парижский, накладные волосья «вороново крыло», что давеча принесены от парукмакера, да парадную трость. И табакерку с табаком, будь она неладна. Без табаконюханья ныне выходить на люди зазорно.
— И ты переоденься, со мной поедешь.
Видно было, что хотел бы Попов спросить, куда, но не смеет. Это хорошо. Наглый-наглый, а меру знает. Сегодня в приказе, когда прапорщик отбыл в Новоспасский монастырь, велел князь из аршива извлечь на него сказку. Оказался Попов (надо же) итальянцем прежнего цесарского подданства. Вон как за десять лет по-нашему говорить выучился, от природного русака не отличишь. Знать, востроумен и переимчив.
Другим колокольчиком, снурковым, Фёдор Юрьевич призвал своего начальника караула, офицера Преображенского полка.
— Раздевайся.
Тот на своей службе удивляться чему-либо отучился и лишь спросил:
— Догола?
— На кой ты мне голый? Я ж не баба. До споднего.
Попову князь приказал:
— Скидывай рваньё, меняйся с ним.
Сыщик-то быстро переоделся, через минуту уже ботфортой притопывал, вгоняя ногу поглубже. Зато начальник караула медлил, косясь на лохмотья. Ну, его дело. Хочет — пускай телешом расхаживает.