— Скидывай свою казацкую одёжу, — велел Алёша.
Оселедец приятелю срезал ножом.
— На, после приклеешь. Эх, волоса у тебя коротки. Ну ничего, шапкой прикроем.
— Лицом больно бел, да чист, — посетовал Юла. — Оборотись-ка, сокол.
Помазал Дмитрия какой-то дрянью, бороду растрепал, сунул в неё соломинку, да хлебных крошек.
Помощники вынесли латаный стрелецкий кафтан зеленого сукна, портки, жухлые сапоги.
— Хорошо, — одобрил Алёша. — Теперь дай арестных кумплектов, что я из Голландии гехаймрату присылал.
— Это снурочек кожаный с ротовой грушкой? Чтоб вора связать и кляпчиком умолчать? — Юла причмокнул. — Ох, хорошая вещь. Места не занимает, узлами не путается, а уж так-то удобна, так-то ловка! Ярыжные не нарадуются. Сколь тебе?
— Дай десяток. А лучше дюжину.
Главный шпиг прищурил глаза. Улыбочка исчезла. Намечалось какое-то большое дело, о котором Юла ничего не ведал, и это ему не нравилось.
Однако кумплекты выдал и вопросов больше не задавал, поостерёгся.
* * *
Времени оставалось немного. Подхватив под мышку костыли и перекинув мешок с арестными кумплектами через плечо, Алёша побежал к Яузе, где имелся особый причал, принадлежавший приказу. Водой до Новоспасского монастыря было быстрей.
Скороходный ялик понёс друзей вниз до устья Яузы, а после налево, по неширокой реке Москве, вполовину усохшей от летнего тепла. С берега это, должно быть, смотрелось странно: шестеро молодцов в синих кафтанах усердно налегают на вёсла, а на носу сидят двое в рванье и ведут какой-то тихий доверительный разговор.
Алексей вполголоса обсказал напарнику подробности дела, потому что князь-кесарь бывшему асаулу толком ничего не объяснил, только запугивал.
— Понял?
— Чего тут не понять. — Дмитрий без интереса дёрнул плечом. — Бей по голове, связывай да рядком укладывай. Ты, Лёшка, лучше скажи, как тебя в Преображёнку занесло?
— Меня-то ладно, я скоро десять лет на казенной службе. А ты-то, ты! Сказывали, погиб ты, землёй завалило. А коли не погиб, то зачем доброй волей вернулся туда, где тебе плечи рвали?
Никитин вздохнул.
— Уж как не хотелось… А делать нечего. Пришлось. Для всего отечества опасность.
И рассказал про свой исход в Сечь, про изменнический сговор украинского гетмана с запорожским атаманом — коротко, потому что долго не умел. Ни про давнее лесное житьё с Илейкой, ни про казацкие походы распространяться не стал. Ибо, во-первых, ещё успеется, а во-вторых, очень хотелось про Лёшкину жизнь послушать.
— …Так что я не с доносом прибежал, я саблей себе дорогу проложил! Вот и весь сказ, — закончил он, вспомнив с обидой, как князь-кесарь принял его за трусливого доводчика. Однако тут уязвленным почувствовал себя Алёша.
— Я, знаешь, тоже не по доносному делу в Преображёнке состою. Не наушничаю, поклёпы не возвожу. У меня враги настоящие, не надуманные.
— Погоди. Когда мы с тобой в Аникееве прощались, ты был цесарцем и учителем шпажного боя. Как же ты теперь сделался Поповым и отчизны сберегателем?
— Фехтованию гвардейцев я обучал недолго. Царь Пётр Алексеевич скоро одумался, не захотел, чтоб дворяне друг друга на поединках дырявили. Ни к чему государю, чтоб офицеры о чести задумывались. Много о себе понимать начнут. — По бледновеснушчатому лицу рассказчика скользнула горькая улыбка. — За дуэльную драку постановлено казнить смертию без пощады. Это ладно, это дело государево. Но что мне, рабу Божьему, прикажешь делать? В армию идти лямку тянуть не хотелось. Тогда ведь и войны никакой не было, а в мирное время что? Мужиков бестолковых учить право от лева отличать. Порыскал я туда-сюда, узнал: ищут, кто иностранные языки и обычаи знает, а также иностранцев, кто добро по-русски говорить и писать умеет, чтоб на новую службу брать — для заграничного проживания. А я, Митьша, честно сказать, устал тогда от России-матушки. Батька помер, ты тож пропал. Что я тут, один-одинёшенек? После стольких лет привольного заморского житья и душно, скушно… Знаешь, как говорят господа волонтеры, кто в Европе побывал? На Родине хорошо, а за границей лучше.
Дмитрий удивлённо посмотрел на товарища — не шутит ли. Сам он тоже побывал в разных странах — в Крыму, в Валахии, в Польше, у ногаев, и не показалось ему, что там лучше. Вот уж воистину, кому арбуз, а кому свиной хрящик.
— Так и попал в Иностранный полуприказ Преображёнки. Он тогда звался по-другому: Внешнесведывательная служба. Просился я в Париж, либо в Венецию, на худой конец в Вену, но выпало мне ехать в Стекольну, по-шведски — Стокгольм. Затосковал я там вначале. Город бедный, серый. И дело мне поручили скучное: считать военные корабли — о скольких мачтах-пушках, да какие в порту стоят, а какие куда поплыли, да какие крепкого строения, а какие ветхи. Раз в месяц о том грамотку отсылал в Гаагу, где другой человечек сидел, якобы купец датской. Жалованье было скудноватое. Если б не шведские фру да фрекены, засох бы я там.
— Кто-кто?
— Бабы с девками. Они там хороши. — Алёшка подумал и добавил. — Они везде хороши. Не видал я страны, чтоб девки плохи были. Вот мужики — другое дело…
— Ты рассказывай про службу, а то вон уж купола видно.
Из-за поворота реки, в самом деле, показались золотые верхушки Новоспасских храмов. Алёша заговорил быстрее.
— Потом началась война, и я понял, зачем в Стекольну посажен… Потом ещё много чего было. И в Париже побывал, и в Вене, и в Венеции. Где только нелёгкая не носила…
— А Попов ты почему?
Алексей хитро подмигнул.
— У нас на государевой службе как? Коли не православный — уже не свой. Зато ежели кто из чужеземных в русскую веру перейти захочет, проси, что хочешь. Мне, сам понимаешь, веру поменять не трудно было. Сначала, как водится, покобенился, но дал себя уговорить. За это был зачислен сержантом по лейб-гвардии Преображенскому полку и пожалован деревенькой в тридцать дворов. Деревеньку я продал, недосуг с овсами да курями возиться, деньжонки в кумпанство банкирское пристроил, там каждый рупь в год до четырёх алтынов приносит. Имя взял «Алексей» — понравилось оно мне. — Он хохотнул. — Из «Виченцо» отлично вышел Викентьевич, как мне и по тяте-покойнику положено. И фамилью тоже взял в память батюшки — «Попов». Ныне же, гляди, я гвардии прапорщик. Важно!
— Невелика птица. Мне вон тоже сказано быть прапорщиком.
— Сравнил! Ты армейский, вам цена за пучок полушка, а я Преображенского полка. Это поболе, чем в армии капитан. Из гвардии прапорщиков, бывает, сразу в окружные воеводы жалуют, а то и в нарочитые царёвы посланники!