Хенсон имел многолетний опыт работы в Арктике и был в ней почти так же искусен, как эскимосы. Он умел управляться с собаками и санями. Он был частью двигательной машины. Возьми я с собой какого-нибудь другого участника экспедиции, он был бы пассажиром, для которого потребовалось бы лишнее продовольствие и снаряжение. Это привело бы к увеличению санного груза, тогда как, беря с собой Хенсона, я действовал в интересах экономии веса.
Была и еще одна причина. Если по сравнению с любым другим членом экспедиции Хенсон был для меня более полезен, когда речь шла о путешествии с последним отрядом по полярному льду, то он все же уступал в компетентности белым участникам экспедиции, когда дело шло о возвращении на материк. Если бы Хенсон был отослан обратно с одним из вспомогательных отрядов на большом расстоянии от суши, и если бы он попал в положение, сходное с тем, в каком мы оказались на обратном пути в 1906 году, он и его отряд никогда не добрались бы до суши. Будучи верен мне и со мною преодолевающий на санях большие расстояния, чем кто-либо другой, он не имел дерзания и инициативы Бартлетта, Марвина, Макмиллана или Борупа, и я не считал себя вправе подвергать его опасности и возлагать на него ответственность, с которыми он в силу своей натуры не мог совладать.
Что касается собак, то в большинстве своем это были сильные, крепкие, как кремень, самцы, здоровые, без лишнего жира на теле и, благодаря бережному обращению, в отличной форме, как и люди. Сани, которые мы чинили в тот день, также были в хорошем состоянии. Продовольствия и топлива у нас имелось на 40 дней; в случае нужды, при постепенном использовании собак, пищи могло хватить и на 50 дней.
1 апреля, занимаясь починкой саней, эскимосы время от времени останавливались поесть вареной собачатины; в возвращающемся на материк отряде Бартлетта был излишек собак, и они убили одну из самых слабых, а щепки от разломанных саней использовали как топливо. Это был случай внести разнообразие в пеммикановую диету. Они ели свежее мясо и были довольны. Я хоть и вспоминал голодные времена, когда был рад сырой собачатине, все же не был склонен присоединиться к пиршеству моих смуглых друзей.
Вскоре после полуночи 2 апреля, после нескольких часов глубокого бодрящего сна в тепле и плотного завтрака, я вышел на север продолжать след, велев остальным сворачивать лагерь, запрягать собак и догонять меня. Поднимаясь на торосистую гряду за иглу, я затянул пояс еще на одно отверстие – третье с тех пор, как я покинул сушу 32 дня назад. Все мы, и люди, и собаки, отощали и ходили с плоскими и жесткими, как доски, животами.
До сих пор я намеренно шел позади отрядов, чтобы иметь возможность устранять заминки, подбодрять тех, у кого сломались сани, и следить, чтобы все было в добром походном порядке. Теперь я занял свое настоящее место в авангарде и, как ни старался держать себя в руках, все же, перебираясь через гряду торосов и подставляя грудь чистому морозному воздуху, струившемуся над могучими льдами прямо с полюса, испытывал острейшую радость или даже нечто вроде экзальтации. Чувства эти нисколько не ослабли и после того, как я спрыгнул с торосистой гряды и чуть ли не по пояс ушел в воду – край ледяного поля к северу от нас опустился под давлением торосов, и под слой снега на поверхности просочилась вода. Мои сапоги и меховые штаны не пропускали воды. Она не проникла под одежду, а замерзла прямо на меху, так что я соскоблил сосульки ледовым копьем и нисколько не пострадал от невольного купанья. Я подумал о своей заброшенной ванне на «Рузвельте», в 330 морских милях к югу, и улыбнулся.
Утро выдалось как нарочно для путешествия, ясное и солнечное. Температура держалась на -25°, дувший последние дни ветер упал до легкого бриза. Дорога была легче, чем за все предыдущие дни. Мы шли по большим старым ледяным полям, твердым и ровным, с заплатами сапфирно-голубого льда – лужами прошлого лета. Хотя поля эти были окружены громадными грядами торосов до 50 футов высотой, преодолевать торосистые нагромождения было сравнительно нетрудно либо через расщелины в них, либо по пологим склонам огромных сугробов. Яркое солнце, хорошая дорога, если не считать торосов, сознание, что мы наконец-то начали последний этап путешествия, и радость оттого, что я опять иду впереди, – все это действовало на меня, как вино. Казалось, тяжесть лет спала с моих плеч, и я чувствовал себя так, как 15 лет назад, когда шел во главе своего маленького отряда по ледниковому куполу Гренландии, проделывая на лыжах по 20–25 миль изо дня в день, а при броске и по 30–40.
Должно быть, человек всегда думает о своих первых шагах на избранном поприще, когда чувствует, что его труд подходит к концу. Так и в тот день вид ледяных полей к северу, широких и ровных, сверкающая голубизна неба и морозный ветер – все, за исключением поверхности льда, которая на ледниковом куполе Гренландии представляет собой абсолютно ровную плоскость с прямой линией горизонта, воскрешало в моей памяти переходы тех давно минувших дней.
Наиболее характерным отличием были тени. На ледниковом куполе их нет совершенно, а на полярном льду они темные и глубокие благодаря огромным, рельефно выделяющимся торосистым грядам. К тому же на полярном льду есть те сапфирно-голубые заплатки, о которых я уже говорил, образовавшиеся на месте натаявших прошлым летом луж. На ледниковом куполе Гренландии, много лет назад, я торопился вперед, подхлестываемый необходимостью дойти до залива Индепенденс [Индепенденс-фьорд], где рассчитывал найти мускусных быков, прежде чем у меня кончатся запасы продовольствия. Теперь же меня подхлестывала необходимость достичь цели, прежде чем нарождающееся полнолуние расшевелит приливы и откроет сеть полыней на нашем пути.
Через несколько часов сани нагнали меня. Собаки в то утро, после целого дня отдыха, тянули так резво, что мне то и дело приходилось на несколько минут присаживаться на сани или бежать рядом. Наш маршрут пролегал на север почти по прямой, минуя льдину за льдиной, одну торосистую гряду за другой, ориентированный по компасу на какой-нибудь отдельный торос или ледяной пик.
Мы шли так 10 часов без остановок; я был уверен, что мы покрыли 30 миль, но предпочел оценить пройденный путь более скромно – в 25 миль. Мои эскимосы полагали, что мы прошли такой же путь, как от «Рузвельта» до залива Портер, что составляет 35 миль по карте. Так или иначе мы продвинулись далеко за 88-ю параллель, в область, где еще не побывал ни один человек. И какой бы путь мы ни прошли, все говорило за то, что теперь, когда северный ветер улегся, мы удержим пройденные мили за собой. Возможно даже, что с ослаблением давления ветра лед мог в какой-то мере податься в обратную сторону и вернуть нам с таким трудом заработанные мили, которые он украл у нас за последние три дня.