Катастрофа пришла малиновым шаром. В нем было мало поэтики, здесь присутствовал лишь колоссальный выброс энергии. Хотя не стану утверждать, что это не было захватывающим зрелищем. Напротив, я не видел ничего более прекрасного. Планеты расцветают очень редко, но их цветение стоит того, чтобы расплатиться за это зрелище собственной жизнью.
Земля цвела лишь один миг. Оранжевое сменилось черным, серым и сине-холодным, блеска стали. Века безвременья и неизвестности. Я стоял плечом к плечу с тем, кого любил, и любил его за то, что он позволял мне стоять рядом. Он научил меня пользоваться властью. Власть была почти невидимой, на кончике ножа, но грандиозной. Величие, которого я не достигал прежде никогда. Власть, равной которой мне не приходилось изведать. Я полюбил убивать, быстро и тонко, узким, отточенным жалом стилета, спрятанного в посох. Совершенная смерть, почти не оставляющая следов крови. Мне был отвратителен вид крови. Алой, густеющей до багрового.
Багровый. Образы вдруг покрылись морщинками смальтовой мозаики, а потом рухнули вниз. Цвета смешались, груды разноцветных осколков растеклись пелериной пламени. Когда языки ушли в небо, предо мной предстала лишь груда пепла.
Вздохнув, я втянул стебель сверхсути в себя. Артефакт ни о чем не подозревал. И он любил меня — это не вызывало сомнений.
Сейчас он стоял напротив и чуть рассеянно помаргивал. Вторжение в его суть повлекло определенный хаос. Артефакту требовалось время, чтобы стабилизировать формы. Я дождался, пока лицо Гумия не примет обычный вид.
— Я верю тебе, — сказал я, возвращаясь к разговору. — Я не знаю, зачем ты очутился здесь, но верю, ты пришел не за тем, чтоб причинить мне вред. Вот только ума не приложу, что мне с тобой делать.
— Если это возможно, я хотел бы остаться здесь. Ведь мне некуда идти.
Немного поразмыслив, я решил:
— Ну хорошо. Назначаю тебя стражем моих покоев. Если захочешь, можешь побродить по кораблю, только старайся не попадаться на глаза моим подчиненным.
— Это несложно, — заверил артефакт.
— Тогда решено. Будешь жить у меня, пока я не придумаю, что с тобой делать. На ночь можешь расположиться здесь.
Поднявшись, я указал рукой на ложе.
— Спасибо, но мне это не нужно. Я не нуждаюсь в отдыхе.
— Конечно, — согласился я, ощущая легкое недовольство тумаита, вдруг обидевшегося за несовершенство своего организма. — Да, кстати, ты помнишь такое имя — Олем?
— Конечно. Это доктор с «Марса». А что?
— Сегодня мы подобрали тот самый катер.
— Но доктор должен быть мертв. Ведь прошло столько времени!
— Да, немало. — Я принялся возиться с застежками, пристегиваясь к раме. — Удивительно, но, похоже, он жив. Странное состояние, вроде каталепсии. Завтра я попытаюсь привести его в чувство. — Тумаит издал рыкающий зевок, отчего поморщился. Человек порой позволял себе непозволительно много.
— Все, отбой. Доброй ночи! — сказал я.
— Доброй ночи, Русий, — вежливо пожелал артефакт.
Я сомкнул тяжелые веки. Так закончился этот странный день.
Глава четвертая
Землянам известно восемь проявлений каталепсии и близких к ним, тумаитам — три, принципиально отличающиеся от предыдущих, трофейные сути Го Тин Керша поведали мне еще об одиннадцати. Но все это ровным счетом ничего не значило, так как состояние, в котором пребывал доктор, не соответствовало ни одному из вышеперечисленных. Это было нечто странное, совершенно необычное.
Внешне доктор походил на статую — подобное сравнение так и напрашивается, но я осмелился б не согласиться с ним. Мне доводилось видеть статуи, выглядевшие более живыми, чем люди, с которых они были изваяны. Если уж сравнение необходимо воплотить в камень, то я предпочту сопоставить доктора Олема с куросом — аттическим каменным болваном, что во множестве высекались в эпоху Трои и семивратных фив. Та же омертвелость и схематичность едва схваченного движения. Вот только губы куросов изломаны вечной загадочной улыбкой, украденной у Сфинкса, гримаса лица доктора мало походила на улыбку. Она была полна боли и неосознанного ужаса, который возникает пред чем-то не до конца понятым, но наперед вызывающим страх — глаза выпучены, ноздри раздуты в тщетном усилии ухватить лишний глоток воздуха, рот оскален, словно готовясь укусить. Отвратительная физиономия. Химеры Notre-Dame de Paris потеснились бы, уступив ей, первое в ряду место. Доктор был известен мне как милейший человек. Должно было случиться действительно что-то невероятное, чтобы его лицо исказилось подобным образом. Я машинально размышлял над этим, пока мы проводили тесты.
Мы — означало я и Уртус. После всего того, что случилось накануне, Уртус оказался привязан ко мне прочной веревочкой. По крайней мере сержант воспринимал свое положение совершенно иначе, чем прежде, а я не протестовал против этого, отчего физиономия старшего офицера Ге расцвела стойкими синими пятнами негодования. Он предчувствовал опалу, но предчувствуя, не подозревал, что опала означает смерть.
Намечалась рокировка фигур, неизбежная в затянувшейся партии. Уртус куда более устраивал меня в звании королевы.
Оживление доктора началось с обычных тестов. Его сознание было наглухо заблокировано, поэтому я не рискнул взломать наложенные затворы, не убедившись прежде, что физиология в норме. Биохимическая лаборатория корабля располагала всем необходимым оборудованием. Потребовалось лишь внести небольшие изменения, чтоб приборы-анализаторы стали пригодны для человека. Исследованию была подвергнута кровь, ткани мышц, в том числе и сердечной, печень, почки, а также тончайший срез мозговой коры. Я не считаю себя большим специалистом в биологии, однако даже мне стало ясно, что с организмом доктора все в порядке. Причины странной каталепсии следовало искать в глубинах сознания. Что ж, я был готов к этому.
Игнорируя стоящего рядом Уртуса, я снял с головы мешающий работе шлем — сержант воспринял это с холодным любопытством, к которому примешивалась доля удовлетворения; он получил еще одно доказательство, что я кислородный литинь — и встал на колени перед неподвижным телом доктора Олема.
Итак, я имел дело с каталепсией. Существовало несколько способов, с помощью которых можно было ввергнуть человека в подобное состояние. Проделать это было весьма несложно, по крайней мере куда проще, чем вывести из каталепсии. Арий — а я не сомневался, что все это дело его рук — по всей вероятности, воспользовался заговором, забирающим сознание. Мне случалось пользоваться подобным приемом. В данный миг душа доктора Олема путешествовала в иных, фантастических и реальных мирах, и, как знать, возможно, ей вовсе не хотелось возвращаться в бренную оболочку. Возможно… Но мне не было дела до подобных сантиментов. Приблизив ладони к плешивой голове атланта, я принялся совершать волнообразные пассы — от темени к лицу, затем мягкими движениями вдоль висков. Я нагнетал энергию, медленно возбуждая сознание.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});