Читать интересную книгу Наш Современник, 2005 № 06 - Журнал «Наш современник»

Впрочем, может быть, кое у кого на это и расчёт? Ведь разнос, учинённый (использую терминологию рецензента) «дилетанту»-комментатору «Словесного древа», позволяет одновременно набросить тень и на книгу Клюева в целом. Не секрет, что и при жизни поэта, и после его гибели существовала и существует стойкая заинтересованность в том, чтобы к его Слову вообще обращались поменьше. Кстати, уж не потому ли — многолетне, неуклонно и последовательно — Клюев удерживается своим теперешним биографом на узеньком шестке с вывеской «актёр и стилизатор»? (Читатель, не забывай бессмертное: «Если на клетке слона увидишь надпись „буйвол“, не верь глазам своим»!)

Ещё в 1922 году Клюев прозорливо заметил: «Разные учёные люди читают мои стихи и сами себе не верят. Эта проклятая порода никогда не примирится с тем, что человек, не прокипячённый в их ретортах, может быть истинным художником. <…> Скорее наши критики напишут целые книги про какого-нибудь Нельдихена или Адамовича, а написать про меня у них не поднимется рука. <…> всё то, чем они гордятся, самое их потаённое, давно уже мной проглочено и оставлено позади себя. Сказать про это вслух нашим умникам просто опасно: это значит — похерить самих себя…» («Словесное древо», с. 52).

Клюева просто невозможно было пропустить через «реторту»… Теперь же его творения и жизнь преподносят, зачастую с известным успехом, в сосуде, форма которого отвечает неким «породистым» (или, если угодно, «чистопородным») установкам, — в немалой надежде, что этот сосуд отвадит читателя от желания погрузиться в глубины океана клюевского слова…

О подобных Клюеву творцах и об их «толкователях» уже в недавние времена очень точно сказал великий композитор и мыслитель Георгий Свиридов:

«Человеку народного сознания такой интеллигент этого народного сознания никогда не простит, он ему, интеллигенту, человек народного сознания, ненавистен» («Наш современник», 2005, № 1, с. 115).

…Но вернусь от общего к конкретному. Теперь — кое-что о том, как говорится, quod licet bovi, nоn licet Jovi.

Сразу же оговорюсь: я прекрасно понимаю, что отмечаемое ниже, разумеется, никоим образом не поколеблет установившуюся репутацию Jovi — она как была, так и останется незыблемой. Всякое покушение на неё просто не имеет смысла — ведь любая попытка поставить под сомнение тот или иной миф (будь то миф, скажем, о Есенине или о Клюеве, или взятый наугад современный «брэнд», делающийся мифом буквально на наших глазах) идет ему — мифу — только впрок.

И всё же — бывает невмоготу, когда «конкретные суждения и частности» (которые, по словам К. Азадовского, «тем и хороши, что их можно игнорировать, но нельзя опровергнуть») преподносятся как истины в последней инстанции, а на поверку оказывается, что до инстанции этой куда как далеко…

Имея в виду оговорки и ошибки, встречающиеся в трудах коллег-филологов, К. Азадовский восклицает: «С кем не случается?»

В самом деле — с кем не случается… Вот и автор этой снисходительной ремарки называет в своей рецензии Д. П. Маковицкого (доктора семьи Л. Н. Толстого) — Маковецким, а одного из адресатов Клюева Н. Н. Ильина — Н. И. Ильиным.

Посчитав, что некоторые письма Клюева (А. Н. Тихонову и А. Н. Яр-Кравченко), вошедшие в «Словесное древо», ранее не публиковались, рецензент удостаивает В. П. Гарнина скупой похвалы за включение их в книгу. Но письмо поэта к А. Н. Тихонову (1930 г.) было впервые обнародовано Г. Маквеем («The Slavonic and East European Review», London, 1989, vol. 67, № 4, p. 597), а письмо к А. Н. Яр-Кравченко от 18 мая 1933 г. — дочерью адресата, Т. А. Кравченко, в сборнике «Николай Клюев: Исследования и материалы» (М.: Наследие, 1997, с. 277–279), на что, кстати, ссылается и комментатор «Словесного древа» (с. 598).

Одобряет К. Азадовский В. П. Гарнина и за то, что он назвал источник слов поэта в одном из автобиографических материалов: «Жизнь моя — тропа Батыева…» — рассказ П. И. Мельникова (А. Печерского) «Гриша». На самом деле следовало бы прежде отдать должное Л. А. Киселёвой, написавшей об этом ранее (теперь уже двенадцатью годами) в статье «Христианство русской деревни в поэзии Николая Клюева» («Православие и культура», Киев, 1993, № 1, с. 68, 69).

Пропуск фамилии Л. А. Киселёвой в перечне исследователей, чьи результаты использовал составитель «Словесного древа» (см. с. 430 книги: «При комментировании учтены разыскания К. М. Азадовского, Т. А. Кравченко, А. И. Михайлова, С. И. Субботина»), — бесспорное и досадное упущение В. П. Гарнина. Рецензенту же, принявшему на себя роль законодателя в клюеведении, наверное, было бы вовсе не худо досматривать за «положением дел в отрасли» не от случая к случаю, а регулярно…

Другой похожий пример. В комментарии В. П. Гарнина отмечено, что письма Клюева к А. Н. Яр-Кравченко даются в книге по машинописным копиям из семейного архива адресата. К. Азадовский задается вопросом: «Где же оригиналы? Ни о нынешнем их местонахождении, ни о их судьбе составитель ни словом не обмолвился».

Но В. П. Гарнину вовсе не обязательно было останавливаться на этом специально — ведь об истории вопроса уже подробно рассказано Т. А. Кравченко в предисловии к первой из публикаций писем Клюева к ее отцу (сб. «Николай Клюев: Исследования и материалы», с. 248, 249). К. Азадовскому этот сборник известен: он значится в «Краткой библиографии» его книги «Жизнь Николая Клюева. Документальное повествование» (СПб.: Звезда, 2002, с. 335). Поэтому вопрос — сохранил ли рецензент и поныне свою дотошность в «досмотре» клюевской «отрасли», свойственную ему в 1970–1980-е годы, — и здесь остается открытым.

И уж совсем непонятно, почему В. П. Гарнину вменяется в вину отсутствие в корпусе «Словесного древа» клюевского письма «Бисер малый от уст мужицких» (1916), адресованного Д. Н. Ломану. Действительно, начиная с 1960-х годов, оно не раз цитировалось в статьях В. А. Вдовина — известного исследователя творчества и биографии Есенина. Но согласиться с К. Азадовским, что это письмо было тогда «опубликовано в основной своей части», невозможно — ведь его источник до сих пор недоступен исследователям. Именно по этой причине (насколько мне известно) В. П. Гарнин отказался от включения вдовинской публикации в «Словесное древо». Со своей стороны, могу добавить, что В. А. Вдовин (ныне покойный) говорил мне, что в «Бисере…» девять страниц, что совершенно не согласуется с преувеличенной оценкой размеров опубликованного фрагмента этого письма, данной К. Азадовским.

Среди «сомнительных, а то и просто неверных сведений» составителя «Словесного древа» рецензентом упомянуты такие:

«Надпись Айседоры Дункан на фотографии, подаренной Клюеву [„То Cliuev from Isidora (так в рецензии; в подлиннике „Isadora“*. — С. С.)“], переведена на русский язык следующим образом: „Клюеву от Изадоры“ [а как это можно дать по-русски ещё? Разве что заменив произношение имени Дункан носителями языка („Изадора“) на традиционную его русскую транскрипцию, т. е. на „Айседора“. — С. С. (с. 575)]. Попутно сообщается, что Клюев „гостил“ у Дункан в Москве („…гощу у нее по-царски“, — писал Клюев Н. И. Архипову 2 ноября 1923 года, имея в виду угощение, а не проживание)».

Однако на указанной странице книги, где комментируется это письмо, можно прочесть лишь следующее: «Письмо написано на обороте фотографии А. Дункан с дарственной надписью на английском языке: „То Cliuev from Isadora“ („Клюеву от Изадоры“)».

И больше — ровным счётом ничего. Начинаешь теряться в догадках: не мог же рецензент сам придумать то, против чего (как написанного другим человеком) он теперь возражает… Быть может, в его распоряжении оказался какой-то особый экземпляр, текст которого отличается от экземпляров основного тиража «Словесного древа»?..

Четвертый раздел отзыва К. Азадовского заканчивается пассажем:

«И напоследок: итоговое произведение Клюева, над которым он работал до ареста, называется „Песнь о Великой Матери“. Все, кто соприкасался с творчеством Клюева, хорошо знают, какой особый, почти сакральный смысл вкладывал поэт в слова „родина“, „мать“, „Россия“… Как может любитель и знаток Клюева писать их с маленькой буквы (с. 453, 598 и 621), да еще понижать заглавные буквы в письме самого поэта (В. Н. Горбачевой, от 25 июля 1935 года) — этого мы уразуметь не в силах! Тем более что в письме к Анатолию Яр-Кравченко от 18 мая 1933 года, впервые (ошибка; см. выше. — С. С.) публикуемом в „Словесном древе“, Клюев сам ужасается неверному написанию заголовка этого произведения: „Мне легче умереть было бы с голоду, чем публиковать или распространять в перепечатках „Песню“, а не великую „Песнь“. Исправь, если можно, эту страшную вывеску“ (с. 298)».

Попытаюсь помочь рецензенту восстановить силы для столь искомого им уразумения.

Уже в книге Клюева «Сердце Единорога» (1999, с. 701) В. П. Гарнин дал поэме заголовок — «Песнь о великой матери» (против чего, кстати, пять лет назад в рецензии на эту книгу К. Азадовский не возражал). Это текстологическое решение покоится на основе, поколебать которую в настоящее время невозможно — ведь ныне известен лишь один автограф произведения, и он открывается таким же, как и в «Сердце Единорога», заголовком, где слова «великой» и «матери» написаны Клюевым со строчных букв. (См. факсимиле первой страницы автографа поэмы в кн.: Шенталинский В. Рабы свободы: В литературных архивах КГБ. М., Парус, 1995, с. 277). Замечу также, что через несколько лет, записывая отрывок из этого произведения в альбом С. А. Толстой-Есениной, Клюев предварил стихи словами: «Из „Песнь о великой матери“», в точности повторив здесь заголовок белового автографа поэмы.