и обозвал его ренегатом. «Утренняя муха» издала жужжание, которое звучало примерно так: «Если вам, доктор, не нравится наш город, вы можете отправиться куда-нибудь подальше. Счастливого пути, до новой встречи!» Доктору, который всегда считал, что он сделал для благосостояния своего города не меньше, чем все остальные, а для его славы, пожалуй, и побольше, начинало казаться, что он был чересчур высокого мнения о своей особе.
Лишь у солидных, старых «Песочных часов» нашлось слово в его защиту — серьезная редакционная статья, посвященная текущим вопросам искусства. «Песочные часы» были в известной степени глашатаем идей доктора. У газеты был заключен с доктором годичный договор на опубликование его проповедей — они выходили по понедельникам в утреннем выпуске, — а гонорар доктор передавал Совету заграничных религиозных миссий. Срок договора как раз истекал, и встал вопрос относительно его возобновления. Мейер, Ван-Горн и К° ответили на этот вопрос отрицательно. Доктору Гауди отводили в «Песочных часах» одну-две колонки раз в неделю, а Мейер, Ван-Горн и К° ежедневно занимали по целой полосе, а в воскресных выпусках и по две. И они за это платили! Им не понравилась редакционная статья. Они не одобрили публикование проповедей. Договор не был возобновлен, и доктор Гауди кипел от ярости.
Немедленно вслед за этим от Мейера, Ван-Горна и К° пришел счет за металлическую посуду. Посуда была приобретена всего лишь неделю назад, однако поперек счета (явно в порыве раздражения) красными чернилами была сделана размашистая надпись: «Просим оплатить».
— Генриетта! — крикнул доктор жене. — Что это значит? Ты ведь знаешь, я никогда ничего не покупаю в этих отвратительных универсальных магазинах! Мое мнение тебе известно: они губят торговлю, разоряют мелких торговцев, платят преступно мало за рабский труд бедных девушек...
Как выяснилось, кастрюли купила новая кухарка по собственному почину.
— Рассчитать ее! — взревел доктор.
Два-три дня спустя Тыква выпустила новый усик. Если раньше она вторглась к нему в дом, то теперь она вторглась, так сказать, к нему на кафедру. Доведенный до исступления непрекращающейся травлей, доктор Гауди совершенно забыл об осторожности. Его единственная подлинная слабость — неуменье вовремя замолчать — с каждым днем становилась все очевиднее, по мере того как употребляемые им выражения становились все резче, переходя в неприкрытую брань. Он сгоряча взялся за перо, и резкость его статьи послужила предметом обсуждения на ежемесячном сборе священнослужителей его вероисповедания. Короче говоря, его собратья, бесчувственно игнорируя травлю, которой он подвергся, осудили его за невоздержанность и грубость, недостойные христианина.
— Я подам в отставку! — заявил доктор.
— И не подумаешь, — возразила жена.
— Конечно, не подам, — согласился он.
Затем Тыква вторглась в Академию. И здесь произошли большие перемены: профессор Инглиш был уволен; доктору Гауди предложили выйти из совета попечителей.
— Ну уж теперь-то я подам в отставку, — сказал он.
— И хорошо сделаешь, — ответила жена.
На следующий день пришло письмо от «нашего» мистера Леви. Он требовал ни больше, ни меньше, как присутствия доктора в универсальном магазине. Доктор Гауди изорвал письмо в мельчайшие клочки, сунул их в конверт, яростно нахлопнул на него марку и отослал обратно.
После этого в дом доктора явился «наш» мистер Леви в сопровождении некоего мистера Кана, цель прихода которого осталась не вполне ясной.
Мистер Кан приступил к делу осторожно.
— Я склонен думать, что нам удастся поладить, — сказал он вкрадчиво.
— Удастся, — ответил доктор, — если вы оба не позже чем через десять секунд уберетесь вон из моего дома.
Но мистер Кан не тронулся с места.
— Ваши клеветнические заявления... — начал он.
— Мои? Студентов, вы хотите сказать. Привлеките к суду тех, кто был в зале. Всех вместе!
— Возможно, что мы предпочтем привлечь только вас.
— Сколько угодно! Я готов тягаться с любым универсальным магазином. Ваша бесстыдная затея обречена на провал: общественное мнение нашего города не допустит...
— Вы уверены? — вежливо осведомился мистер Кан.
Этот язвительный вопрос на мгновенье смутил доктора.
— Так бывало прежде, — сказал он с угрюмой усмешкой. Усмешка сошла с его лица, угрюмое выражение осталось. — Уходите, — сказал он, — я один сильней, чем вы оба вместе. Вот дверь. Воспользуйтесь ею. — Он встал перед ними, угрожающе подняв руку, красный от гнева, с торчащими седыми бакенбардами.
— Не теряйте попусту время, — сказал мистер Кан мистеру Леви, спускаясь с крыльца, — его уговорами не возьмешь.
XIII
Час спустя, выглянув из окна своего кабинета, доктор увидел, как напротив его дома остановилась легкая двухместная коляска. В коляске сидел провинциального вида молодой человек, облаченный в новенький с иголочки костюм, явно носящий на себе печать универсального магазина, и молодая женщина, одетая так нарядно, как только может быть одета женщина в ожидании самой знаменательной минуты в своей жизни. Инстинктивно доктор уже протянул руку к требнику, вдохновенной книге, имевшей обыкновение, так сказать, автоматически открываться на страницах с молитвами венчального обряда.
Но из коляски вышел лишь молодой человек. Он поднялся на крыльцо, плотно сжав губы, с выражением суровой решимости на лице. Молодая женщина осталась в коляске и, придерживая вожжи, бросала негодующие взгляды на дом доктора Гауди.
Джерд явился (это было их первым и единственным свиданием), чтобы высказать доктору все, что он о нем думает. Издалека доктор Гауди представлялся ему некоей абстрактной духовной силой, но при ближайшем рассмотрении доктор Гауди оказался таким же человеком, как и он сам. Джерд отбросил всякую почтительность и высказывался напрямик.
— Сначала вы помогли мне немного подняться, — смело заговорил он, — а потом стали толкать меня вниз. Чего вы только не делали, чтобы навредить мне. Как ни старались погубить меня, но у вас ничего не вышло. Да будет вам известно, я уже продал картин на тысячу семьсот долларов, а первого числа я поеду на Восток и получу там еще больше. А у кого есть деньги в кармане, тот всегда добьется своих прав, — дерзко закончил Джерд.
Доктор Гауди, для которого Джерд тоже до сих пор был абстракцией — некиим символом наглой ереси в области искусства и полнейшего невежества во всех остальных областях, сейчас почувствовал в нем живое существо, заблуждающееся, правда, но все же не лишенное известного обаяния и какой-то примитивной одаренности. Он испытал знакомое уже ему чувство умиротворения, которое приносит порой личная встреча с человеком, даже встреча с врагом.
Но Джерд не чувствовал ничего подобного.
— Вы издевались