больше ему уже ничего не оставалось. Его встретил портье — еще более величественный и неприступный, чем все, что его окружало; Джерд, однако, не дрогнул и смело попросил указать место, где он мог бы продемонстрировать свое произведение.
При Джерде была одна из его малых картин, в точности воспроизводящая манеру письма и стиль обрамления его крупнейших и лучших работ. «В таком же роде, только побольше», — почтительно пояснил он.
Портье удостоил картину взглядом и заинтересовался. Он даже как бы утратил свою неприступность. Вся его величавость была лишь маской, которую он надевал для ведения дел и для сокрытия некоего прискорбного обстоятельства своей биографии, заключавшегося в том, что всего лишь два года назад он был неотесанным парнем, приехавшим в «столицу» из глухой провинции. Он посмотрел на картину, потом на Джерда — на его узловатые руки, галстук, волосы, бахромой свисавшие на лоб. «Неужели я был таким?» — ужаснулся он. Но он отогнал эту вздорную мысль и, вновь приняв внушительный вид, продолжал слушать объяснения Джерда.
— Эй, Джордж! — крикнул он, перегнувшись через конторку, выложенную мексиканским ониксом. — Зайди-ка сюда.
Вошел Джордж. Это был коммивояжер; никто и на секунду не заподозрил бы, что он может быть чем-то иным.
— Нравится вам? — Портье взял картину у Джерда и, поставив ее углом на конторку, повернул к Джорджу.
Джордж внимательно посмотрел на картину.
— А знаешь, совсем недурно, — сказал. он. — Тыква просто великолепна — в натуральную величину и даже натуральнее настоящей.
— А что скажешь о рамке? — Портье не без удовольствия провел пальцами по лишайнику.
— По-моему, это сделано из досок от забора, а? На мой взгляд, блестящая идея. Сколько раз я, сидя на заборе, колотил босыми пятками о такие доски.
Подобное случалось и с портье, но он воздержался от признания.
— Покупаешь? — осведомился Джордж.
— Нет. Просят разрешения повесить ее у нас, — ответствовал портье, кивком указывая на Джерда.
— Ваша? — спросил коммивояжер.
— Да, сэр. Я написал ее.
— Рамка тоже ваша идея?
— Да.
— Из деревни, а?
— Да.
— Как и большинство из нас. Ну что же, подыщи для его картины местечко, чего там, — посоветовал коммивояжер приятелю, повернулся и вышел из комнаты.
Портье позвонил.
— Скажите Тиму, чтобы он зашел ко мне, — распорядился он. — Сколько вы рассчитываете получить за нее? — спросил он Джерда.
— Да за эту, — Джерд сделал ударение на слове «эту», — я думаю, сотни полторы.
— Правильно, — одобрил портье, — если хотите, чтобы на товар обратили внимание, запрашивайте побольше. Не надо Тима! — крикнул он, вспомнив, что местечко потребуется для другой картины. — Ладно, приносите завтра вашу картину, я распоряжусь повесить ее в холле или еще где-нибудь.
И он повернулся к новому посетителю, который вносил свое имя в книгу приезжих.
VI
После того как Тыква торжественно водворилась в круглом холле Большого Западного отеля, капитуляция остальных отелей была лишь вопросом времени. Они пересмотрели свои позиции: теперь Джерд получил возможность сбывать многообразные (если не по сюжетам, то по размерам) произведения своей кисти во все большие отели и клубы города. Он совершал свой ежедневный обход, отмечая растущий день ото дня интерес к Тыкве, чутко прислушиваясь к чужим мнениям и высказывая свое всякий раз, когда замечал готовность его выслушать. Он обстоятельно повествовал о своих надеждах и стремлениях и, встретив сочувственного слушателя, охотно сообщал буколические подробности своей биографии. Первое время многие, казалось, были не прочь поиздеваться над ним. В особенности отличались коммивояжеры — наиболее многочисленная и влиятельная часть населения отелей. Но вскоре они увидели его в более правильном свете. За разглагольствованиями «бедного деревенского парня», «любителя природы», заветная мечта которого — поделиться с другими теми радостями, какие природа открыла ему, они обнаружили практическую сметку, ничуть не уступающую их собственной. И что-то вроде братского чувства удерживало их теперь от насмешек. Он, правда, избрал своеобразные средства, но конечная цель, по существу, была все та же.
Примерно в это время открылся какой-то большой съезд — нечто вроде конференции духовенства, и священники из окрестных городов и сел буквально наводнили все гостиницы. Однажды утром управляющий отелем «Пандемониум» (к тому времени все эти господа уже были с Джердом на короткой ноге, относя его к разряду коммивояжеров, рекламирующих шезлонги, и изобретателей механизмов для укладки железнодорожных путей) — так вот, управляющий «Пандемониума» обратил внимание нашего живописца, в данную минуту чем-то отвлеченного, на группу людей в черном, толпившихся перед его картиной. Среди них возвышался рослый джентльмен в очках, с пушистыми седыми бакенбардами. Размахивая руками и с каждым словом все больше багровея, он держал пространную речь, которую с некоторого расстояния можно было с одинаковым успехом принять как за хвалебную, так и за разносную.
— Вот это — важная птица, — проговорил управляющий, указывая на говорившего едва заметным кивком.
— Ба! — воскликнул Джерд. — Да ведь это доктор... доктор...
— Доктор Гауди, — подсказал управляющий. — Достопочтенный Уильям С. Гауди, доктор богословия, — сообщил он его полный титул. — Очень влиятельная персона.
— Достопочтенный Уильям С. Гауди... — задумчиво повторил Джерд.
Титульный лист книги «Вперед и ввысь» внезапно встал перед его глазами. Человек, которому он обязан был своим первым пробуждением к действию, человек, книга которого засверкала перед ним как луч света в непроглядном мраке, стоял так близко, что преисполненному благодарности живописцу стоило протянуть руку — и он коснулся бы его. Джерд шагнул вперед с намерением представиться и выразить свою признательность.
Но в эту минуту доктор Гауди, сделав жест, который любым незаинтересованным наблюдателем мог быть понят как знак крайнего возмущения и осуждения, резко повернулся и гордо зашагал прочь. Его провинциальные коллеги, которые чуть было не пришли в восторг от Тыквы, теперь уже не осмеливались поддаться первому впечатлению и, шаркая ногами, засеменили следом.
— Какая ложная идея! Какая омерзительная пачкотня! — пыхтел доктор Гауди, обращаясь к своей притихшей и оробевшей свите. Ибо у доктора Гауди, горожанина по рождению и воспитанию, вся эта нарочитая деревенская безыскусственность не вызывала ни малейшего сочувствия, и он был слишком строгим пуристом, чтобы отнестись терпимо к столь возмутительному сочетанию изображения с натурой.
— В жизни своей не видал более мерзкой стряпни! — продолжал он, увлекая за собой своих спутников. — Разве что вот это, — он указал на картину, мимо которой они как