Читать интересную книгу Голубь и Мальчик - Меир Шалев

Мои взволнованные голландские туристы высыпали из «Бегемота», увешанные биноклями и фотоаппаратами. Одна из них, высокая костлявая старуха, вытащила из сумки рисовальный альбом, акварельные краски и кисточки, села и начала с немыслимой скоростью и точностью зарисовывать птиц. Ее спутники то и дело заглядывали из-за спины, выражали бурный восторг и возвращались смотреть настоящих птиц. Птицелюбы всегда делятся друг с другом увиденным. Произносят короткие кодовые слова: название птицы, направление и расстояние, — которые меняются от языка к языку, но сохраняют ту же интонацию срочности. Все головы тут же поворачиваются, как на шарнирах, все бинокли поднимаются. И всегда находится кто-то, кто поймал интересную добычу и в окуляр телескопа. Широким жестом победителя он приглашает спутников поглядеть на трофей, и перед окуляром сразу же собирается маленькая, вежливая и благодарная очередь.

Как и те старые фогель-кундлеры, знакомые Папаваша, которые когда-то открыли мне хорошие для наблюдения места, эти тоже не занимаются ни этологией, ни орнитологией, а только наблюдением и распознаванием. В этом они к тому же соревнуются друг с другом — кто увидел и опознал больше разных особей и видов. И спорят — горлица это или турман, болотный лунь или карликовый орел. Спор не раз решается с помощью самого лучшего бинокля или телескопа, но бывает, что обсуждаемая птица быстро исчезает или различение оказывается особенно затруднительным — например, между соколом красным и соколом обыкновенным, особенно на фоне безоблачного неба, — и тогда голоса повышаются и спор становится жарче.

Медленно гаснет закат. Шеи селезней уже не переливаются многоцветным сиянием, вода засеребрилась, и бурые каравайки на ее фоне стали казаться черными. Сумерки поглотили сероватую окраску журавлиных крыльев, а потом и белизну пеликаньих. Под конец остались только последний блеск воды и на ней — темные силуэты. Потом исчезли и они, я собрал свою маленькую стаю, и мы вернулись на место ночлега.

После ужина любители птиц остались за столом, чтобы сравнить трофеи и продолжить споры. Они и меня попытались втянуть в этот спор, чтобы я решил, который из их ястребов ястребиней или орлиней, но я тут же обнаружил свое полное орнитологическое невежество, за что немедленно получил выговор: «Немыслимо, чтобы экскурсовод не знал, что крылья степного орла длиннее, чем у большого подорлика. Это же элементарно!» Увы, во всем, что касается мелких деталей: длины крыльев, цвета стен или формы ручек для шкафов и дверей, — я сдаюсь заранее. Моя стихия — большие ощущения: высокий лёт, небесный свод, прямые пути, воздух, наполняющий пустое пространство дома, полное слияние тел.

4

Я встал до зари, включил чайник, который выставили нам с вечера у входа, и разбудил своих туристов. Они хотели посмотреть приземлившихся вечером птиц на их взлете на заре. Пока они собирались, я налил кофе в большой термос, вынул из холодильника в кухне пакеты с бутербродами, приготовленные нам хозяином, и еще затемно выехал с ними к озеру.

Сильный восточный ветер дул нам навстречу, подымал облака пыли, сгибал верхушки деревьев, даже тяжелый нос «Бегемота» потряхивало слегка. На въезде в заповедник я рассказал им историю осушения озер Хулы и ее последствия. Так я делаю всегда, и они цокают языком, с удовольствием повторяют местные названия и даже записывают некоторые из них на память. Через неделю они уже будут сидеть в своих кафе, называть своим друзьям: «Agur», «Sharkia», «Hula» и «Saknai» — как будто всосали эти слова с молоком матери, — потягивать пиво и показывать им фотографии.

Ветер и пыль загнали нас в «Аквариум», здание из сплошных окон, предназначенное для наблюдений за птицами, дверь, правда, была закрыта, но находчивый экскурсовод — это я, мама, твой старший сын, — обошел вокруг и нашел незапертое окно. Я сдвинул его по направляющим и пригласил своих туристов войти.

С этого момента и дальше всё уже происходило само собой, как фильм, обратный вчерашнему: негромкий гомон птичьего пробуждения, темнота сереет, на посветлевшей воде вырисовываются тени птиц, солнце подымается всё выше, начинается птичий взлет. На взлете у них нет ни лидера, ни главного, ни распорядителя, и каждая птица взлетает в свое время, по своему разумению и в удобном для нее темпе. Пеликаны — тяжело, журавли — как будто танцуя поначалу в воздухе, гуси и утки долго бегут по воде, вытянув шею и хлопая крыльями. Все пробуют, спотыкаются, трепыхаются, садятся, ждут, пока солнце окрепнет, согреет воздух и мышцы.

Постепенно небо снова покрывается точками, наполняется движением, распростертыми крыльями, взмахами и голосами, и вдруг у меня в кармане зазвонил мобильник, и я — под укоризненными взглядами моих птицелюбов — заторопился ответить, потому что на экране опять высветилось «Папаваш».

5

Папаваш звонит редко. И уж конечно, не в такое время. Йеки вообще не позволяют себе быть обузой, обращаться к ближнему с просьбой. А кроме того, со всеми своими нуждами Папаваш обращается к Мешуламу Фриду. Но с того нашего разговора и его ужасного вопроса: «Мама еще не вернулась домой, может, она у вас?» — появление его имени на экране мобильника вызывает у меня тревогу.

— Мне неприятно беспокоить тебя, Яирик, — сказал он раздраженным и усталым голосом. — Я долго думал, позвонить или нет. Ты должен срочно приехать сюда.

Я извинился перед своими подопечными и вышел наружу.

— Я на севере с туристами. Что случилось?

— Кто-то пытается ворваться ко мне в дом.

— Позвони в полицию. Немедленно!

— Не сейчас. Сейчас уже светло. Это ночью, это каждой ночью… Кто-то поворачивает ручку двери, пытается открыть. Я уже несколько ночей не сплю.

— Дверь заперта?

— Конечно.

— Тебе просто чудится, — попытался я успокоить. — В темноте дома́ всегда издают какие-то звуки. Особенно коммунальные дома́. А совсем ночью, когда всё тихо, стоит кому-то спустить воду на третьем этаже, и ты уже уверен, что к тебе пытаются вломиться.

— Извини, Яирик, но я еще в состоянии отличить того, кто пытается ворваться ко мне, оттого, кто спускает воду на третьем этаже. И галлюцинаций у меня тоже нет, если ты на это пытаешься намекнуть!

И бросил трубку. В последнее время он усвоил эту отвратительную американскую привычку — заканчивать телефонный разговор, не прощаясь. Я не стал чиниться и перезвонил ему. Сказал: «Нас разъединили». Сделал вид: «Здесь плохой прием». Попробовал пошутить: «Может быть, это Мешулам, проверяет, не забыл ли профессор Мендельсон запереть дверь перед сном?»

Папаваш ответил мне обрадованным голосом, как будто не сердился минуту назад:

— Мешулама я уже спрашивал, Яирик. Это первое, что я сделал.

— И что он сказал?

— Он сказал, что пошлет кого-нибудь из своих охранников, чтобы постоял здесь снаружи.

— Хорошая идея.

— Плохая идея. Здесь не дом главы правительства. Ты сам сказал: это коммунальный дом. Мне не нужен бандит с револьвером на лестничной площадке.

— Ты говорил с Биньямином?

Птицы взлетают. Шумное хлопанье крыльев окружает меня со всех сторон. Воет ветер. Но вздох Папаваша слышен отчетливо и ясно:

— С Биньямином нет смысла разговаривать. Он занят.

— И поэтому ты обращаешься ко мне? Потому что я меньше занят? Я тоже работаю иногда, если ты случайно забыл. И как раз в данный момент я с туристами. Из Голландии. Я поднялся без четверти четыре показать им перелетных птиц в Хуле, и это немного далеко.

— Мне очень жаль, что я тебе мешаю, Яирик. Я обратился к тебе, потому что ты мой старший сын.

После обеда я спустился с моими туристами на юг, к нашей следующей остановке, в Иорданской долине. Удостоверился, что у всех есть комнаты и еда, и помчался в Иерусалим по восточной дороге, вдоль Иордана. В половине одиннадцатого я поставил «Бегемота» на улице А-Халуц в квартале Бейт а-Керем. Вытащил ручку из саперной лопатки, которая всегда лежит у меня в багажнике, и складной стул, который остался там с той прогулки, которую Папаваш прервал, и поднялся на улицу Бялика через темный мемориальный парк. Что обо мне подумают? Мужчина в расцвете лет, в одной руке палка, в другой складной стул. Куда он идет? С какими намерениями? Зачем гадать и напрягаться? Это тот самый мальчик, который много лет назад спускался по этому парку со своей матерью, а сейчас поднимается по нему охранять отца, который вырастил его совсем как своего сына.

Так я и думал. Рядом с домом стоит машина фирмы «Мешулам Фрид и дочь с ограниченной ответственностью». Я поставил стул во дворе, под инжиром, который пересадил к нам Мешулам годы назад (дерево стало уже совсем большим), и уселся в темноте. Здесь меня никто не увидит, а я смогу видеть дверь Папаваша. Чуть позже одиннадцати дверь открылась, Мешулам крикнул: «Спокойной ночи», запер снаружи, вышел из подъезда и посмотрел вокруг. Что я скажу, если он все же меня заметит? Скажу правду. Мешулам послушает, вытащит платок, скажет: «А кто будет охранять меня, после того, как Гершон?» — и предложит сменить меня или составить мне компанию.