Человечка в фиолетовой одежде больше не было.
Дан вспоминал, бредя вслед за Мироном по каменистой тропе, в нигде между мирами. Ему было легко сейчас вспоминать и раздумывать – его персональный Вергилий плелся еле-еле. То ли подустал с непривычки, то ли шок от пережитого все-таки накрыл живучего присяжного дознавателя. И Дан был этому рад. Он смотрел на Миронову спину, на лопатки, устало двигающиеся под достопамятным джемпером, а видел совсем другое…
…Когда они выбрались из подземелья, император был уже мертв, а бунт во дворце задавлен. Многие разделили судьбу недалекого Канаса, знавшего слишком много и вместе с тем слишком мало. Большинство предпочло сдаться, и ловчие деловито стаскивали в кучу фамильное оружие под сумрачными взглядами аристократов. Дан без любопытства взглянул на худенькое девчоночье личико существа, которого Первый мир почитал своим императором, а пришедший с ним отряд – даже пополнившийся, потому что погибших сменили недавние охранники алтаря, – с ходу влился в общее дело, как кучка муравьев вливается в муравейник.
На него посматривали, конечно. Былые друзья – с невысказанным вопросом, мальчишки-новички – кто с опаской, а кто и с восторгом, как на лихого бандита. Но молчали и те и другие. Видно, не знал муравейник, кто уполномочен решать подобный вопрос. Понятное дело! Прежде жизнь Ордену ловчих таких вопросов не задавала.
Подоспевший мастер Румил (Дан сдержанно поклонился по старой памяти) выглядел постаревшим и странно суетливым. Словно глубокая усталость опустошила, выпила его, и в пустоту внутри залилась, вместо плотной горячей крови, какая-то совсем посторонняя субстанция. Упершись взглядом в Данову переносицу, он стиснул зубы, так что желваки заходили, и вдруг напомнил прежнего себя. Парней своих погибших считает, сообразил Дан, готовясь к худшему. Но ничего не случилось, мастер замер в отдалении, напряженно кого-то поджидая.
Дан вспоминал. Он, наверное, вздрогнул, когда перед ним внезапно возник тот, кого ждал Румил и никак не чаял увидеть он сам. Вздрогнул, сморгнул, и безмерное счастье сошлось в его душе в последней схватке с непониманием, настороженностью и страшными, непрощающими подозрениями…
…Сейчас он не показался Дану ни очень высоким, ни очень худым, ни очень старым. Человек как человек, рослый, надменный, осанистый, и до почтенной старости, несмотря на седину – нет, не в гриве, просто в волосах, – еще жить и жить. Только теперь Дан понял, что всегда прежде, даже став взрослым, взирал на Маргора глазами ребенка. Прошло совсем немного времени, несколько лет, и вот, перед ним стоит совсем другой человек. Или дело в том, что совсем другой человек смотрит теперь на великого мага?
– Рад тебе, Дан.
У него были выверенные интонации. В меру участия, в меру величавости – и безграничная убежденность в ценности каждого своего слова. Наверное, именно так и должен звучать голос повелителя стихий и людей… Маргор между тем говорил, и Дан очень быстро понял, что говорится это все не только и не столько для его скромной персоны, сколько для приспешников, сторонников, народа, истории – словом, куда более важных слушателей. Старинный порядок Первого мира прогнил. Обожествленная императорская власть, аристократическая вольница, погрязший в собственных дрязгах Совет магов… Сколько возможностей для злоупотребления, сколько смешных и опасных пережитков! Он разъяснял и увещевал, планировал и пророчествовал, грозил и миловал, а заодно прихватывал его, Дана, краешком своего сияния. Как бы ставил на него свою пробу и тем узаконивал беглого ловчего в новом высоком качестве. Потому что – и вот тут Дан впервые в жизни усомнился, что между ушами и разумом у него не зашит злокозненный черный ящик, – потому что ему, любимому бывшему ученику, отводилась роль правой руки… Нет, не так: правой руки Величайшего Всепобедительного Мага Маргора!
Себя же серьезный старец прочил в императоры.
И по тому, как его слушали – все, и сбившиеся в углу опальные маги, и проштрафившиеся вояки, и Румил со своей кликой, – Дан понял: так тому и быть. А поняв и приняв, с той же невыносимой ясностью постиг еще одно. Что его самого не будет рядом с покровителем во дни трудов его и славы. Что его никогда больше не будет рядом с Маргором. Их пути расходились навсегда.
Эта речь была настоящим произведением искусства. Прервать ее было все равно что грохнуть об пол музейную вазу. И Дан чувствовал себя святотатцем:
– Прости. Мне пора.
Он понял сразу. Многое можно было сказать про Маргора, но был он, бесспорно, проницателен.
– Почему?
Дан пожал плечами, сам себе удивляясь.
– Почему? Не знаю. Может, из-за цвета палых листьев? Оказывается, такой может быть шерсть оборотня – цвета палых листьев. Или из-за того, – голос его налился нехорошей тяжестью, – что где-то на севере, высоко в предгорьях, все еще листают сожженную книгу души моих родителей и сестер…
– Я не святой, – отчеканил будущий самодержец, сурово взирая на Дана. – И никогда не строил из себя святого. Я не обманывал тебя на этот счет, ученик.
– На этот счет – да, – нерадостно усмехнулся бывший ученик и бывший ловчий. – Пусть так. И пусть я просто выдумал тебя. Но я выдумал тебя лучше, чем ты сам.
– Как ты смеешь! Мальчишка, сопляк…
– Уже нет.
Дан упрямо сдвинул брови, до жути живо возрождая в непокорной памяти мага того неласкового, с глазами сухими, как песок, беспредельно одинокого ребенка, каким когда-то входил в его дом.
– Я, знаешь, многое видел уже. Смерть мальчика, который мог бы быть моим сыном. Много других смертей. Видел растерянного бога. Видел конец ну очень могучего повелителя – точнее, его дрыгающиеся ноги, прости за неудачную шутку. И бабочек в пустом, голом дворе огромного города, и снег в самом начале осени, и… В общем, знаешь, много еще на свете всякого. А то, куда ты меня зовешь, – на это мне смотреть неинтересно.
Оторопь впервые, наверное, в жизни исказила значительные черты Маргора. И тут же сменилась гневом, который шел ему куда как лучше.
– Прости, – сочувственно произнес Дан.
– Ты пожалеешь.
– Прости.
Дан вспоминал. И воспоминания его были светлыми и ясными, и нереально чистыми, как хрупкие льдинки, и так же ранили, и потаенно и неподвижно, как под корочкой льда перед самым рассветом, стояла в глубине его сердца темная живая вода…
…Она шла навстречу ему по бесконечно длинной галерее, стремительная, прямая, как маленький легкий меч. Волосы безжалостно скручены в узел, и крупные звериные уши предательски розовеют. Шла, но почему-то не приближалась, и лишь когда замешкавшийся было Мирон врезался ему в спину и потрясенно охнул, Дан понял: это правда она, а не приближается, потому что не идет, а стоит. Стоит словно бы на выходе из пульсирующего беловатого зева. Впереди многих и многих фигур – частью людских, частью звериных, а то и вовсе неопределимых, – а дальше вздыхающее студенистое нечто вытягивается в круглый коридор.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});