В этот самый миг, подтверждая верность присловья «дуракам счастье», на пороге зала возник невредимый, разве что малость взмокший Мирон. Увиденное оглушило его. Впечатление было такое, будто черные стены и своды пещеры рушатся под собственной тяжестью, рушатся, вопреки всякой логике, не вниз, а словно бы вверх. Пространство взрывалось, вот как это виделось Мирону – потомку третьемирцев из рода Драконов Истинных. А Мирон-дознаватель увидел другое: плоский камень, бьющееся в агонии тело (рук у тела было что-то многовато, но это дела не меняло) и рядом человечек в театральном плаще, потрясающий окровавленным ножом. И Мирон-дознаватель очнулся первым. Он никогда не занимался оперативной работой, не ездил на задержания, не выхватывал табельное оружие ни с бедра, ни из-под мышки – да и не было у него оружия, если честно. Наверное, поэтому он выдал стереотипную реакцию киношного героя – заорал: «Бросай оружие!» Человечек дернулся как подстреленный, уронил руки и дико заозирался, будто не вполне понимая, что происходит.
Опьяненный, торжествующий Тэмма давно уже не видел и не слышал ничего вокруг. Ни звуки близкого сражения, ни даже душераздирающие вопли жертвы на алтаре не нарушали его экстаза. Все это было частью мизансцены, все вливалось в могучий хор, в котором слышалось ему славословие собственному величию. Короткое заклинание на неведомом языке диссонансом вторглось в музыку сфер, смяло, нарушило гармонию гибели и разрушения. Сияющий нимб вокруг него замигал, будто водой плеснули в костер, и в особенно широкую прореху Тэмма узрел совершенно незнакомого мальчишку-мага. Уже чуя необъяснимую катастрофу, он успел с бессильной злобой отметить невыразительное, хотя и гневное лицо незнакомца, чудную, если не сказать непристойную, одежонку, когда тот вновь выкрикнул свою тарабарщину, и Тэмма, отвлекшись, потерял контакт с Проходом.
Он потерял контакт с Проходом! Тэмма не знал, что это означает, чем грозит. Он просто чувствовал, что это непоправимо, хотя истово верил в иное. Он избранный! Он сумеет вернуть невозвратимое, восстановить контроль над ритуалом. Но сейчас он должен расправиться с дерзким чужаком – просто чтобы выжить, потому что ненависть разрывала его изнутри. И всю высвободившуюся Силу, всю свою страсть, всю ярость вложил в магический удар.
Дважды выкрикнув свое глупое требование, Мирон бросился вперед. Последнее, что он видел, была перекошенная дикой злобой мордочка ряженого. Потом что-то, чего на самом деле не было, страшно ударило его в грудь. «Как пушечное ядро», – книжно подумал он и упал.
Дан знал, что не успеет. Каким-то проклятым инстинктом – проклятым, потому что бесполезным, – угадал, что опоздает, угадал в ту самую секунду, когда понял, что не видит Мирона. Нападение отвлекло его, на мгновение он потерял друга в толчее. Вход в пещеру пылал, как дыра в преисподнюю. Дан прорвался, нырнул в угрюмые сполохи – и подоспел как раз вовремя, чтобы увидеть спину Мирона, которая вдруг исчезла. Взгляду открылось мрачное приспособление на расстоянии броска ножа и некто, обряженный в орденские цвета, в окружении вянущих багровых протуберанцев. Только Мирона не было. Ничего не понимая, Дан сделал шаг, другой и наткнулся на тело. Сразу стало оглушительно тихо, будто невидимый доброхот напихал ему полные уши ваты. Он брякнулся на колени, сгреб Мирона, развернул. Он не хотел ничего видеть, но черных очков у доброхота не нашлось, а отворачиваться от неотвратимости Дан как-то не научился. Поэтому он посмотрел на друга.
А тот – на него, с диковатой смесью детской обиды, изумления и восторга.
– Жжется…
Дан сморгнул – и увидел. Не с мертвой покорностью оглушенного животного, с какой только что опускал на тело друга неподвижный взгляд, а по-настоящему, живо и горячо, и, черт возьми, как же это было здорово – видеть, слышать и чувствовать, как нормальное живое существо!
– Чего?
– Жжется, ч-черт!
Оба уставились Мирону на грудь, где еще недавно был вполне целый, пусть и старенький, джемпер корректного цвета. Теперь же зияло нечто вроде миниатюрной копии пшеничного поля после посадки НЛО: круг, лиловый с краев и темнеющий до черноты к центру, вспухшая короста, напоминающая о своем происхождении от обычного трикотажа лишь уцелевшими клочками ниток. В самой середке и вовсе красовалась дырка, маленькая дырочка с обугленными краями, в которой отливало металлом нечто явно неживое. Дан ужаснулся. И думать было нечего пытаться отделить от тела вплавившуюся в него ткань. По всем понятиям Мирон должен прямо сейчас загибаться от болевого шока!
Мирон, однако, загибаться не спешил и даже признаков особых страданий не выказывал. Поморщился, ругнулся, бестрепетно ухватился за край круга – и содрал переродившуюся материю с жалобным стоном. Потрясенный Дан уловил и слова:
– Джемпер… мать… любимый, блин…
Под содранным лоскутом мелькнули («нет, не верю!») чешуи – крупные, выпуклые, отменно отполированные, уложенные тщательно, как пригнанная черепица. Мелькнули – и пропали, будто растворились в чистой бледной коже. И только в одном месте виднелось на коже красное пятнышко, а на нем лежал себе старенький, вытертый крестик. Какие бабки носят. Мирон коснулся крестика.
– Ух ты! Горячий еще.
Перехватил взгляд Дана и почему-то смутился.
– Это бабушка… Нам с Таськой обоим надела, когда мама с папой… В общем, боялась очень за нас. Я ведь толком и не верю, ношу по привычке…
– Елки, что здесь было-то?
Оба вернулись к реальности и заозирались. Бой почти окончился, на подступах к пещере уже звенели сдаваемым оружием пленные, и только кое-где в огромном полутемном зале еще догорали последние сполохи схватки. Истерзанный ящер на алтаре затих, и в бессильно запрокинувшейся голове, в обвисших лапах уже не видно было жизни. Тишина, конечно, не была полной, в ней лязгали клинки, гудели голоса, но после недавнего адского шума и такая оглушала. Наверное, потому что только она и была настоящей, а прочее, все эти поверх нее наброшенные звуки, казалось пустой игрой. И в ней, в этой грозной тишине, вращалась над алтарем могучая воронка. Она раскручивалась тяжело, но неудержимо, как громадный маховик, и напоминала бы смерч, если бы не полное ее безмолвие и не четкая отграниченность от окружающего пространства. Ни свиста, ни рева, ни ураганного ветра, чистая форма, неживая, но до странности жизнеподобная. Она пульсировала и сотрясалась, вытянув книзу жадный хобот, откуда торчала пара подергивающихся ног. Хобот втягивался, все выше утаскивая жертву, воронка раскручивалась и, набрав полную мощь, вдруг исчезла, будто захлопнули дверь.
Человечка в фиолетовой одежде больше не было.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});