Холмовому, надо сказать, от мены тоже получалась изрядная выгода. Ну любят мамы–холмовые детей овсянкой пичкать! Наверное, полезно это… Стали торговаться. Решили: вола купят вскладчину, половина будет числиться за живущим на холме, другая — за живущим в холме. Присмотрели скотинку, купили. Вот вол уже в стойле, а хозяева обсуждают приобретение за кружкой пива… Тут тот, живет на холме, и спроси:
— Добрый сосед, мы купили вола пополам, но так и не решили, которая половина чья. Тебе какая больше нравится? Та, что с рогами, или та, что с хвостом?
— Та, что с рогами, конечно, — ответил холмовой. Попался!
Поутру верхний хозяин почистил хлев, собрал навоз, вынес на поле. Потом постучал вниз, в холм. Сказал выглянувшему молодцу в зеленом:
— Вот, соседушка, со своей половиной я закончил. А теперь корми свою! Сено и репа с тебя…
Кто–то хохочет, кто–то, как Эмилий, ограничился ироничной улыбкой. Потом магистр оффиций расскажет, что знает эту сказку. В Карфагене у нее уже борода отросла, только герои — не сид и камбрийский горец, а пуниец и грек.
Тристан тоже улыбается сдержанно. Ждет, пока все успокоятся. Говорит:
— Продолжай.
— Что?
— Историю. Этим ведь не закончилось! Не верю.
Немайн приложила указательный палец к подбородку. Задумалась. Сочиняет! Правда, это понимают только Анастасия и Эмилий. Может, и Тристан — даром голову чуть склонил набок? Для прочих — сида роется в тысячелетних воспоминаниях. И верно, тысячелетних — свитки и кодексы императорской библиотеки бережно хранят древнюю мудрость. Даже языческую. Вдруг пригодится? Вот сестрино личико посветлело. Придумала!
— Закончилось, — говорит, — холмовой, он любил добрую шутку. Ну, пошутил маленько в ответ, и все.
Улыбается. Молчит. Ждет, пока спросят:
— Как?
— А просто. Приходит поутру верхний хозяин вола запрягать — глянь, а рога у того сзади, а хвост спереди, по носу хлопает. Пришлось скотину кормить, а потом с нижним хозяином спорить. Как–то договорились…
— Чистюля–сид взялся хлев чистить? — поинтересовался кто–то. Немайн поморщилась.
— Не сид, — сказала. — Если уж я говорю — фэйри, значит, народец был проще простого… А подробности оставьте навозному чиновнику! У нас разговор серьезный. Так вот, мэтр Амвросий, ты и правда пытался отдать мне голову, а себе взять хвост. Учителей с маленькой буквы у всякого человека может быть много. С большой — один. Если это буду я — мне и делить дни и часы этого молодого человека. По усмотрению! Мне просить специалистов — не одного и не двух — передать юноше те или иные умения. Которые выберу я. Тогда, когда скажу я, и столько, сколько отмерю я же. Ясно? Теперь решай. Говорят, одним топором не рубить вдвоем. По дереву. А скальпелем — по телу? Ты врач, вот и ответь. А учением — по душе?
Немайн смолкла. Вперилась в будущего ученика… а куда лекарю деваться, если так решили и его сын, и Немайн разом?
— Кстати, если… мне нужно будет очень подробно пообщаться с твоим духовником. Не подойдет — поменяю! А сейчас…
Зевнула. Всем телом, от кончиков сапог до кончиков ушей.
— … мне спать пора! Гейс!
3
Беспокойная компания разбежалась по домам, Сиан нашлось дело по хозяйству. Сида нежится в любимом кресле близ камина: в одной руке кружка с пенной шапкой, в другой — книга. Не для дела, для души, нет нужды поспешно перелистывать страницы, запоминая мгновенно и намертво. Вообще смотреть не надо: пальцы неторопливо скользят по пергаменту, и неровности засохших добрые полвека назад чернил сливаются в чеканные строки Вергилия… Языческая поэзия, одобренная Церковью — в одном из стихотворений предсказано процветание мира и рождение человека, что изменит течение земной жизни.
Волхв, предчувствовавший рождение Христа — говорит Пирр. Немайн не помнит дат жизни поэта, но подозревает, что Публий Вергилий Марон попросту излил на бумагу веру всякого толкового писателя и поэта в то, что даже одиночка может изменить мир. А уж кого имел при этом в виду… Поди, угадай!
Тогда к ней и подошел посетитель. Не завсегдатай ветеранского клуба, отнюдь. Старик, что сидел среди небогатой компании за столом в углу, шептался — так тихо, что даже всеслышащие уши Немайн не уловили, о чем.
Добротная, но тронутая непогодой одежда, новенькие сапоги с широкой подошвой… Почти как…
— Да, как у тебя, леди сида. За это тебе спасибо. И не только за это…
Голос старика оказался чуть хриплым, но вполне приятным баритоном. Таким только байки и травить! Наверняка недурной рассказчик. Сейчас, вот, завел целую величальную речь. Впрочем, любые уши похвала радует, а уж если без особой лести — вовсе приятно. Итак, перед Немайн стоит не кто иной, как старейший в вездесущей гильдии бродячих торговцев, кто еще таскает по холмам тяжеленный плетеный короб.
— Мы, леди, действительно старые. Даже древние — куда там ткачихам! Они гордятся грамотой от цезарей, а мы… Мы и до римлян были! Только на моей памяти никогда дела не шли так весело, как теперь. И все из–за тебя, юная леди.
Строго погрозил пальцем, словно и верно пытался усовестить девушку, которая — как молодежь вообще — не такая, как было принято в старые времена. Немайн сообразила: лесть! На этот раз — почти грубая. Не ей, хозяйке холма и хранительнице города. Вечно юной старухе из легенд, которым перевалило за три тысячи лет. Начала подниматься злость, пришлось потушить. Что толку спорить? Мироздание, которое когда–то запомнили молодые глаза, не изменишь. Зато можно поискать выгоду… даже несколько рейсов водохода вверх по реке с лучшим товаром не окупят войны. А трогать неприкосновенное золото в подземелье башни ей не хочется! Потому сида молчит. Слушает — в оба уха. А седой коробейник заметил внимание, знай, разливается.
— Вот пуговица… ты ее, наверно, выдумала — и не заметила, ерунда вещь, но идет ходко, дюжинами, а то и гроссами!
Гросс — дюжина дюжин. У иной городской модницы столько на один наряд уходит! Камбрийки словно с ума сошли — застегивают, расстегивают… одно и то же платье может выглядеть как совершенно другое! Узкий рукав превращается в широкий — да еще и с контрастной отделкой. Верхняя юбка становится то узкой, то широкой, то раздается разрезом. И, глядя по погоде за окном, появляется и исчезает капюшон. Преосвященный Пирр уже собирается прочесть проповедь о греховности расстегивания верхних пуговок на вороте…
— Правда, фибулы брать почти перестали, зато керсидская брошь, штампованная бронза, вот как! — просто разлетается. Железные иголки теперь всякому бедняку по карману — ну и берут. Даже сукно… в холмах не покрасить ни так ярко, ни так ровно, как в городе. Горные кланы, правда, берут краски для шерсти. Так не поверишь — у иных пледы и не узнать. Цвета как бы и те же, просто чище, а глядеть приятно! Мы теперь даже шелком торгуем.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});