Конечно, пришлось пройти половину пути — до невысокой, ушастой по пояс, каменной стены, что делит вытянутый круг ипподрома пополам. Потом — кланяться, и низко.
— Благодарю тебя за дар, святая и вечная, — сказала Кейндрих, — он принесет горе моим врагам…
— Лук сестра собрала, — сообщила Анастасия, — хваля оружие, ты и ее радуешь.
Пришлось притворяться дурой.
— Так это не греческая работа?
— Работа — здешняя, а кто это придумал… Августина многое знает.
Сида дернула ухом, и римская императрица, святая и вечная августа, поспешно поправилась:
— То есть, Немайн. Я к ее новому имени еще не привыкла.
Сида вздохнула и принялась втираться в доверие. Разливалась про то, как восхищена меткой стрельбой, хвалила отца, воспитавшего храбрую и мудрую наследницу… Между славословиями несколько раз — как бы ненароком — пожелала семейного счастья. В глаза при этом почти не смотрела. Вот и верь, что сиды не врут!
Ради королевства приходилось слушать, отвечать малозначащими словами. Немного скучно, немного противно, и все сильней злость берет. Прежде всего — на себя. Не могла вытерпеть, новую игрушку после отъезда красноволосого чудища опробовать? Теперь терпи, смотри, как та врет и глаза под ноги прячет… Нет, не прячет!
Пялится на грудь, как безусый оруженосец!
Было мгновение, в которое Кейндрих почти поверила, что Немайн — кровосмесительное отродье, армянка и гречанка разом. Настоящая римская императрица… вроде Мессалины. Извращенная и развратная.
Потом — поймала смущенный взгляд. Поняла: изучает. Скопирует и жениха уведет! А уши ее кошмарные Гулидиену и так нравятся. Сам рассказывал…
Тут и пожалела, что обычай о трех одежках блюла «для кумушек», не стала потеть в плаще и куртке. Сейчас бы запахнуть полы, и кончено — ни любви ущерба, ни державе. С другой стороны… Союз союзом, а гадить хозяйке, пусть и будущей, в ее же доме — нельзя! Так и сказала.
Сида уши прижала и в долгу не осталась.
— Нужны мне твои прелести, у меня свои есть, покрасивей! И король мне твой не нужен.
Тут–то и попалась!
— Докажи.
Немайн фыркнула… но задумалась, вот удивительно. На грудь, правда, все равно зыркает.
— Скажи, как доказать.
— Сама замуж выйди!
Сида засмеялась. Тихонько, невесело, но до чего обидно!
— Во–первых, — сказала, — не хочу. То, что мне не нужен твой жених — еще не значит, что я себе другого насмотрела. Приглядываюсь пока. Я жизнь портить не намерена даже ради твоей дружбы. Во–вторых, это ничего не докажет. Я замуж выйду, а ты вспомнишь историю Гвиневры!
Жены, наставившей рога королю Артуру — который, хоть и герой, и сам был не без греха. Двух супружеских измен хватило, чтобы прежняя Британия рухнула.
— Тогда — сама придумывай. Не я к тебе в подруги набиваюсь.
— Меня обвиняют, и я же — ищи доказательства? Женская логика…
— А у тебя — мужская?
В ответ получила растерянное, почти обиженное:
— Дааа…
И полиловение до кончиков ушей! Словно ее поймали… ну, не под кустом с добрым молодцем, но, по меньшей мере, зацепившей на пиру под столом башмак рыцаря — своим. Или — не рыцаря. Дамы… Тут и у Кейндрих щеки вспыхнули. Сколько упреков жениху бросала, а чудище завидущее, оказывается, к чужим невестам тоже неровно дышит. Еле отогнала дурные мысли. Отрезала:
— Вот и думай. Веди себя, как подобает гостье… и я тебя до срока снесу. Время пока терпит.
Сида расправила уши. Глаза, несмотря на яркий день, приоткрылись во всю ширь, сверкнули озорством. Выскалились хищные зубы. Какие сомнения? Точно — сида, и никаких римлян!
— Почему пока, великолепная? Время просто терпит.
Кейндрих не нашла ответа. Отмахнула рукой конец разговора, вместо прощания спиной повернулась. Ушла к конюшням — проследить, чтоб вороного устроили хорошенько, да и успокоиться хоть немного. Вороной жеребец норовист да сердит, но от него всегда знаешь, чего ждать. Не то, что от волшебного народа!
На половине дороги оглянулась — сида стоит на прежнем месте, уперлась кулаками в камень, глазищи оловянными блюдцами вытаращила. Только смотрит не вслед. Внутрь…
Камня на ипподром римляне не пожалели — ледникового гранита, розового со слюдяной искрой. Шершавый на ощупь, по–утреннему ласковый на поверхности, но тянущий тепло внутрь, в холод. Так ее душу внутрь тянет страх. Чужая память? А вдруг своя? Вдруг нет никакой Немайн, а есть человек, которого Сущности сунули в женское, да еще нечеловеческое, тело? Вот и сошел с ума… Сами экспериментаторы, чтоб им ни дна, ни покрышки, уверяют, что согласно приборам по Камбрии именно владелец этой памяти и ходит. На чужих невест засматривается!
Немайн помотала головой. Нашла время и место психоанализом заниматься! Сейчас — шашка. А психология… Вместо дневного сна — в подушку! Все равно в уголках глаз щиплет. Хорошо, сиды косметикой не пользуются — провела по морде рукавом, и порядок. Можно повернуться к своим людям — неласковой, но деловитой.
— Добрые сэры, приступим к занятиям. Позвольте продемонстрировать вам новейший ведовской клинок: шашку. Волшба в ней разрешенная, называется геометрия. Заклинаний два: степень изгиба и наклон рукояти по отношению к лезвию…
Эмилию по прежней должности доводилось читать отчеты о грозных аварских клинках — но это были высушенные чернилами и пергаментом солдатские рассказы. «Оружием этим авары владеют весьма ловко». «Иные из наших испробовали и нашли, что для кавалерийского боя изогнутое оружие довольно удобно». И, разумеется: «Не подобает прямому христианину пользоваться кривым мечом. Меч — душа воина!»
Теперь, под майским солнцем, сверкают новенькие клинки, уже прозванные «рыбками» за блеск, сходный с рыбьей чешуей. Рыцари ждут пояснений. Кривизна может быть позволена хитрой правительнице, пусть и носящей титул хранительницы правды, но не защитникам народа и веры! Этот вопрос не мог не прозвучать, а Немайн не могла не заготовить ответ. Может быть, даже подговорила кого–нибудь из рыцарей задать его сразу, чтобы сомнения никому учебу не портили.
Она шагнула к соломенному чучелу, ее рука взлетела — не с оружием, с простой прямой палкой. Опустилась — медленно, так, чтобы всякий мог рассмотреть подробности.
— Вот, — сказала, — самый простой удар. Вы, добрые сэры, за такой долго ругали бы ученика–оруженосца — я ударила без «потяга», да и прикрыться от такого легче легкого. Но это — удар, просто удар — сам по себе. Что в нем прямого? Мое плечо неподвижно, кисть проходит заметный путь, клинок близ рукояти — немногим больший, а клинок вдали от рукояти — очень большой. Разный путь, разная скорость. Вы должны были заметить — при ударе меч словно оживает, желает выпрыгнуть из руки назад, давит на кисть в области мизинца. Почему? Он желает уравновесить скорости. Не очень–то ему нравится — рубить. Он создан для укола. Удар сам по себе крив, и, хочешь не хочешь, приходится «кривить» прямое оружие. Увы, на это приходится тратить силы и время. При рубке бегущих это не столь уж важно, а во встречном бою? Ударить первым значит выжить и победить. Получается: рубить прямым мечом — обманывать собственное оружие, а обман ослабляет. Потому более верный путь — взять в руки искривленное оружие. Не сильно искривленное — ровно настолько, чтобы само хотело рубить! Вот так!
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});