Читать интересную книгу Розмысл царя Иоанна Грозного - Константин Шильдкрет

— А кликали птицу…

Василий бросил с силой наземь оскорд.

— Не Гамаюном ли кликали?

Однорукий остолбенел.

— Откель? Ты?! Откель?!

Но, встретившись с взглядом розмысла, вдруг упал на колени.

— Откель ты родом, Бабак?

Выводков, не смея верить себе, как-то бочком, крадучись, подошёл к Ивану и склонил к нему посеревшее лицо своё.

— У Замятни… с матерью… с Кланей… с женой моей… жили вы… отца сдожидаючись…

— Батюшка!..

— Дитятко!..

* * *

Косились запорожцы на Выводкова:

— Ну, сын! Ну, дал Бог встретиться! А не кохаться же с ним до конца живота!

Стреляйбаба и Гнида не давали прохода Василию.

— Ганчыркой ты стал, а не казаком! И горилкой-то не отдаёт от тебя. Баба и баба, одно тебе слово!

Но розмысл не обращал внимания на насмешки и старательно избегал встреч с товарищами.

В поле, зарывшись в густую траву, любил он лежать, прижавшись щекою к щеке Ивана. Они бесконечное количество раз вспоминали далёкое прошлое, восстанавливая, как что-то чрезвычайно ценное и важное, каждую мелочь, и, излив душу, мечтательно стихали, чтобы сейчас же вновь приняться за прежнее.

Изредка в сопровождении дозорных на луг приходили турецкие девушки-полонянки.

Под брань и насмешки турчанки, измождённые голодом, принимались косить. Им не разрешали ни передохнуть, ни освежиться глотком воды, и если какая-нибудь из девушек бессильно падала, казаки немедленно поднимали её нещадными ударами батогов.

— Задери ей спидницу, скурвиной дочери!

Ивашка прятал лицо на груди отца.

— Не можно глазеть мне, как забижают зря тех полонянок!..

Выводков угрюмо поглядывал в сторону запорожцев, но не решался вступиться за девушку.

Только когда казаки однажды зарубили одну, — он не выдержал и подскочил к дозорному.

— Тако спекулатари робят с холопями!

— А мы с некрещёною падалью!

И назло Василию сорвали с полонянок рубахи.

— Налетай, паны молодцы!

— Не молодцы вы, а разбойники! — заревел розмысл, набрасываясь на Шкоду. — Токмо тем и живы, что делом разбойным! Не те вы, про коих я в думке держал!

Взрыв хохота привёл его в бешенство. — Не те вы, что за морем за окияном блазнились мне!

Не помня себя, он подхватил косу и грозно замахнулся на запорожца.

— Бей его, братцы! То не казак, а друг басурменов! Иуда!

Василия свалили с ног.

* * *

Долго лежал Выводков, полуживой от побоев. Иван не отходил от него ни на шаг и лечил всеми известными ему средствами.

По ночам, крадучись, к больному приходил Гнида с фляжкой горилки.

— Пей, Бабак! Дюже помогает горилка с порохом, тютюном да красным перцем.

Когда розмысл немного поправился, его вызвали на площадь.

Загубыколесо поднял высоко булаву. Тотчас же писарь уселся на землю, поджав под себя ноги, и достал из-за уха остро отточенное гусиное перо.

Нерыдайменематы распахнул красный, с широкими вылетами жупан, сбил набекрень высокую суконную шапку и поиграл оттопырившейся, как клин бороды Иоанновой, пёстрой кисточкой шёлковой опояски.

— Славное низовое товариство, — начал он, передвигая люльку из одного угла губ в другой. — А было ли в Сечи, чтобы казак ублажал басурменов?

Его перебил Шкода.

— Та не так! Ты про то побалакай, как за бисовых баб некрещёных казак руку поднял на казака!

Атаман потряс булавой.

— Годи! Послухаем, что повыкладает нам Нерыдай!

— Ото и повыкладаю, что за таку подмогу в лянцюги надо взять да за рёбра подвесить! И никаких!

Он сорвал с себя шапку и бросил её злобно в Василия.

— И никаких! Под рёбра! И никаких!

Ни один человек не посмел выступить на защиту Василия. С немым участием поглядывали на преступника его друзья и соратники.

Кошевой не спеша раскурил люльку и уставился на Нерыдайменематы.

— А не поискали бы вы, паны, в казацкой своей башке да не припомнили, как Бабак в поле орудовал для славы нашей Сечи молодецкой?

— Геть! — напали на атамана молодые казаки. — На крюк его, та и годи!

Кошевой наклонился к писарю и неожиданно продиктовал:

— Такой расправы нема, чтобы казак напирал с косою на казака… Пышы!

И, сунув кончик оселедца в зубы, спокойно дождался, пока писарь записал его слова.

— А и такой расправы нема, чтоб хрещеные забижали так себе, байдуже, незаможных невольников… Та пышы!

Рада строго прислушивалась к словам атамана и молчала. Друзья Выводкова поощряюще поглядывали на Загубыколесо.

— Напысал? Ну, то-то ж! Пышы: и порешило славное низовое товариство почитать того Бабака не ворогом казацким, а и не другом, а так себе: ни рыба ни рак. Та не пышы! И дале: и порешило казачество погнать Бабака того из Сечи. Ты чего стал? Я сам за тебя в носу поковыряю! — прикрикнул кошевой на писаря, засунувшего в раздумье пальцы в обе ноздри.

— Так ли я балакаю, паны?

— Бреши до конца, а там пораскумекаем.

Загубыколесо выплюнул оселедец и отставил правую ногу.

— Выходит, порешило славное низовое…

— Так то ж ты порешил покель, а не мы! — зашумели незло передние ряды.

— А вы не сбивайте!

И к писарю:

— Порешило ту ганчырку геть погнать из Сечи. Нехай его где хочет маты мордует. Та то не пышы! То я для слова.

Молодёжь попыталась возмутиться, но Рогозяный Дид с товарищами выхватили сабли из ножен.

— Дюже сопливы ещё спорить со стариками! Геть до шинка подрастать!

Атаман воспользовался минутою и подмигнул писарю.

— Бей печать! И годи! Прощай, Бабак! Пошныркаешь по Дикому полю, а там, после покуты, вертайся на Сечь с повинной башкой.

Перекинув через плечо котомку и оскорд, ушёл Василий с сыном в Дикое поле.

Поздним вечером остановились они у могилы для роздыха.

Василий склонил голову на плечо сына и горько задумался.

Иван нежно обнял отца.

— Не томись, батюшка! Авось обойдётся.

Розмысл заломил больно руки.

— Пошто? Кой человек растолкует?

— Ты сядь, батюшка, отдохни.

Выводков подёргал носом и срывающимся, полным недоумения голосом бросил куда-то в пространство:

— Пошто? Пошто великим простором Русия раскинута, а жить одинокому негде? Пошто?!

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Годунов заботливо укутал в покрывало ноги Грозного и с тоскою уставился в распухшее лицо его.

— Не изводи себя, мой государь. Покель яз у одра твоего, не быть, опричь добра, ничему.

Иоанн с трудом поднёс исхудалую руку к глазам и стряхнул надоедливую слезу.

— С того Челяднина и пошло. Ходит он, Борис… Куда ни пойду — всюду ходит он за мной…

Он отодвинулся к стене и, вобрав голову в плечи, прибавил таинственно:

— Давеча в церкви… из-за образа Пантелеймона[138] норовил дланью ко мне дотянуться.

Евстафий, стоявший до того у аналоя, подошёл к царю с кропилом и свячёной водой.

— Не для своей потехи казнил ты окольничего, преславной, но для укрепления стола.

И, помолясь, покропил больного водой. Царь сердито отвернулся. Протопоп зашелестел страницами Требника.

— Где ты, Борис? Страшно мне, Борис!

Советник присел на постель и негромко фыркнул в кулак.

— Ну, ты! Посмейся!

— Помилуй, царь! Да ежели бы младости даровал Господь твою долю, раздуло бы ту младость от спеси!

Любопытно повернув голову, Грозный показал Евстафию глазами на дверь.

— Умелец ты, Борис, на мудрёные словеса!

Он с трудом сел и упёрся подбородком в набалдашник посоха.

— Не от баб ли такое слыхивал?

— От всяких, государь.

Годунов хитро прищурился.

— Сама королева аглицкая дочь за тебя прочит, мой преславной!

Лицо царя вспыхнуло.

— Дай-кось поглазеюсь яз в басурменово умельство!

Вздрагивающие пальцы охорашивающе забегали по растрёпанным усам и бороде.

Но чем дольше гляделся Иоанн в зеркальце, тем угрюмее сходились брови и блекли глаза.

— Нет, где уж нам женихаться! — печально свесил он голову и выронил из рук зеркальце.

Годунов возмущённо вскочил.

— Ты что же, преславной?! В полсотни с малым годов уже и не женихаться?! Да ежели что… да ежели Бог даст — засохнут коросты на тебе, любой молодец позавидует велелепию лика твоего пресветлого.

Царь невольно выпрямил спину и молодцевато прищёлкнул.

— Да оно, ежели на то пошло, и впрямь полсотни с малым — не великая ещё кручина.

Он неожиданно громко окликнул Евстафия. Протопоп сейчас же появился у двери.

Грозный поманил его пальцем и уставился с верой на образ.

— Не утешение ли от Господа сия весть аглицкая?

Духовник, не поняв, осклабился.

— Аль не услышит Господь усердных моих молений?!