Читать интересную книгу Энергия заблуждения. Книга о сюжете - Виктор Шкловский

Велика сила удивления. Но тайна не разгадана и сегодня.

Мы часто говорим о том, что поэма Гоголя «Мертвые души» не имеет конца. Поэма разоблачительная.

В то же время в поэме автор оплакивает свою собственную судьбу.

Сперва он говорит о славе людей, говорит о поэте: он окурил утешительным куревом людские очи; он чудно польстил людям, сокрыв печальное в жизни, показав им прекрасного человека.

Дальше идет грозное отступление: «Но не таков удел и другая судьба писателя, дерзнувшего вызвать наружу все, что ежеминутно пред очами м чего не зрят равнодушные очи, всю страшную, потрясающую тину мелочей, опутавших нашу жизнь, всю глубину холодных, раздробленных, повседневных характеров, которыми кишит наша земная, подчас горькая и скучная дорога, и крепкою силою неумолимого резца, дерзнувшего выставить их выпукло и ярко на всенародные очи…

Сурово его поприще, и горько почувствует он свое одиночество».

Ехал Чичиков или тремя, или парой лошадей, которые влачили экипаж, с которого мы озираем степи и которого не возвеличиваем.

Но экипаж этот, бричка, он необычен, если хотите, он сверхчудесен.

Ну и пусть идет мое отступление, пусть идет своей дорогой, дорогой мысли, а может быть, чувства.

«В ворота гостиницы губернского города NN въехала довольно красивая рессорная небольшая бричка, в какой ездят холостяки: отставные подполковники, штабс-капитаны, помещики, имеющие около сотни душ крестьян, словом, все те, которых называют господами средней руки.

В бричке сидел господин, не красавец, но и недурной наружности, ни слишком толст, ни слишком тонок; нельзя сказать, чтобы стар, однако ж и не так, чтобы слишком молод.

Въезд его не произвел в городе совершенно никакого шума и не был сопровожден ничем особенным; только два русские мужика, стоявшие у дверей кабака против гостиницы, сделали кое-какие замечания, относившиеся, впрочем, более к экипажу, чем к сидевшему в нем. «Вишь ты, – сказал один другому, – вон какое колесо! Что ты думаешь, доедет то колесо, если б случилось, в Москву или не доедет?»

«Доедет», – отвечал другой. «А в Казань-то, я думаю, не доедет?»

«В Казань не доедет», – отвечал другой.

Этим разговор и кончился».

Но существуют повторения, которые отмечены как бы одной рукой.

«Из N., уездного города Z-ой губернии, ранним июльским утром выехала и с громом покатила по почтовому тракту безрессорная, ошарпанная бричка, одна из тех допотопных бричек, на которых ездят теперь на Руси только купеческие приказчики, гуртовщики и небогатые священники. Она тарахтела и взвизгивала при малейшем движении; ей угрюмо вторило ведро, привязанное к ее задку, – и по одним этим звукам да по жалким кожаным тряпочкам, болтавшимся на ее облезлом теле, можно было судить о ее ветхости и готовности идти в слом».

В бричке едут добрый священник, милый мальчик, проныра скупщик и забитый кучер.

Но места, места, которыми они проезжают, прекрасны, и Чехов говорит: «Земля, простор, травы, горизонт, они требуют песни».

Вот два начала, которые так странно начаты с одного повторения, повторения какого-то одного обстоятельства.

Но вернемся на дорогу «Мертвых душ».

Мир дан ужасно, как бы заранее осужденным, потому что столкновение Чичикова с людьми – это предложение одного обманщика другим обманщикам совершить преступление.

Но вещь построена как поэма и имеет свои горы, имеет свой рельеф, создавший иное восприятие. Чичиков скупает мертвые души. Он видит исчезнувший список проданных рабов. И над этим, над реальностью, и одновременно столь реально обманщик пересчитывает имена созданий, картины живых людей, портреты их. Портреты поэтические.

«Батюшки мои, сколько вас здесь напичкано! Что вы, сердечные мои, поделывали на веку своем? Как перебивались?» И глаза его невольно остановились на одной фамилии: это был известный Петр Савельев Неуважай-Корыто, принадлежавший когда-то помещице Коробочке… Эк, какой длинный, во всю строку разъехался! Мастер ли ты был, или просто мужик, и какою смертью тебя прибрало?.. Пробка Степан, плотник, трезвости примерной. – А! вот он, Степан Пробка, вот тот богатырь, что в гвардию годился бы! Чай, все губернии исходил с топором за поясом и сапогами на плечах… Где тебя прибрало?

…Максим Телятников, сапожник.

Хе, сапожник! Пьян, как сапожник, говорит пословица. Знаю, знаю тебя, голубчик; если хочешь, всю историю твою расскажу: учился ты у немца, который кормил вас всех вместе, бил ремнем по спине…»

Кончается горестный обзор человеческих жизней.

Но автор, этот автор хочет показать другой мир.

И после пародийного описания, как будут принимать мелкие люди нашего мира рассказ о мелком человеке, над этим идет рассказ про то, как другие про других будут говорить: вот Чичиков, Чичиков, Чичиков:

– и это создает впечатление птичьего шума.

И вот от этого писатель – человек – переходит к апофеозу.

Он описывает движение тройки как торжество страны, которую он создал, как чудо – на тройке Гоголя.

«…Кажись, неведомая сила подхватила тебя на крыло к себе, и сам летишь, и все летит: летят версты… летит с обеих сторон лес с темными строями елей и сосен… и что-то страшное заключено в сем быстром мельканье, где не успевает означиться пропадающий предмет, только небо над головою, да легкие тучи, да продирающийся месяц одни кажутся неподвижны. Эх, тройка! птица тройка, кто тебя выдумал?.. И не хитрый, кажись, дорожный снаряд, не железным схвачен винтом, а наскоро живьем, с одним топором да долотом, снарядил и собрал тебя ярославский расторопный мужик…

…что значит это наводящее ужас движение? и что за неведомая сила заключена в сих неведомых светом конях? Эх, кони, кони, что за кони! Вихри ли сидят в ваших гривах? Чуткое ли ухо горит во всякой вашей жилке?

…Русь, куда ж несешься ты? дай ответ! Не дает ответа. Чудным звоном заливается колокольчик; гремит и становится ветром разорванный в куски воздух; летит мимо все, что ни есть на земли, и, косясь, постораниваются и дают ей дорогу другие народы и государства».

Так что не будем говорить, что произведения часто не имеют конца.

Но скажем, часто произведения приводят к трагедии, описанной или неописанной.

Гоголь хотел прославить Россию. Может быть, он чувствовал себя новым апостолом ее и Украины; есть музыка украинского барокко в описании Днепра, сама неправильность его описания прекрасна.

Птица-тройка не кончает «Мертвые души». Я говорю не о том, что в поэме не показана жизнь или гибель Чичикова после его поиска мертвых душ.

Нет, идет разговор о жанре.

Автор оправдывается в том, что не показал ничего прекрасного и увлекательного; автор как бы проклинает героя.

Поэма кончается не разговором о ничем, а предвидением будущего.

Гоголь хотел восславить Россию и написать другое произведение, где все мертвые души становятся живыми душами, все, даже Плюшкин, он перечислял то, что будет; а Белинский говорил, что много обещаний, только откуда взять?

Полет тройки велик в своей страстной силе, в своей песенности. Он почти безумен; он был задан Гоголем еще в «Записках сумасшедшего».

Вот этот драгоценный кусок.

Передам его в сокращении.

«За что они мучат меня? Чего хотят они от меня, бедного? Что могу дать я им? Я ничего не имею. Я не в силах, я не могу вынести всех мук их, голова горит моя, и все кружится предо мною. Спасите меня! возьмите меня! дайте мне тройку быстрых, как вихорь, коней! Садись, мой ямщик, звени, мой колокольчик, взвейтеся, кони, и несите меня с этого света! Далее, далее, чтобы не видно было ничего, ничего. Вон небо клубится передо мною; звездочка сверкает вдали; лес несется с темными деревьями и месяцем; сизый туман стелется под ногами; струна звенит в тумане…»

Тут дана заранее обстановка.

«Дайте мне тройку быстрых, как вихорь, коней»; «взвейтеся, кони, и несите меня с этого света». Кони дают крылья; это полет героя, и Гоголь заново пережил его, стремясь окончить «Мертвые души» в середине описания поэмы.

Он хотел свободы.

«Взвейтеся, кони».

Но ни Поприщину, ни великому писателю не удалось вырваться из этого света. Он не мог дать прославления того, что не прославлялось. Он не звал к переменам, к изменению жизни; он звал не к улучшению, а к переосмысливанию.

Я не знаю, что жег Гоголь в последние дни своей жизни, после великого поста. Что он жёг, жалея и раскаиваясь в поступке, обвиняя огонь и не вынимая сложенные листы, а они горят не так быстро.

Искусство не может изменить мир, но оно хочет изменить мир, потому что оно его познает; но я боюсь, что в тех бумагах, которые жег Гоголь, не было никакого выхода: вот за что они горели в огне.

Кони, описанием которых кончается или почти кончается поэма «Мертвые души», эти кони не могут поднять души потому, что души должны поверить в полет, сбросить с себя мертвое тело, чтобы воскреснуть.

Вы вспомните о тачанках.